Читать онлайн «Отпадение Малороссии от Польши. Том 1». Страница 63

Прибыв к ознаменованному уже Павлюковщиною Микитину Рогу, где кочевала запорожская вольница, Мелецкий послал в Сечь универсал, приглашавший проживающих там реестровиков воспользоваться королевскою милостью, по примеру их украинских братий, а оказаченной черни, бежавшей из королевских и панских имений, дозволявший свободно вернуться домой со всею своею добычей. В противном случае универсал грозил лишить жизни оставленных ими в Украине жен и детей.

Сколько известно из актовых книг и других точных свидетельств, подобные угрозы никогда не были приводимы в исполнение; но они давали такое убедительное основание для сочинителей ложных слухов о ляшской тирании, что эти слухи и теперь еще кажутся справедливыми людям несведущим и несообразительным.

В настоящем случае они оправдывали распространяемые умышленно за Порогами рассказы об избиении казацких поселений в Корсуни и других городах и селах по реке Роси. Озлобленные и без того сечевики приняли универсал Мелецкого с яростью, изорвали в клочки, и приковали посланцев к пушкам.

Прождав несколько дней ответа в своем стане, Мелецкий нашел однажды утром на берегу Днепра угрожающее письмо. Оно подействовало, точно чары, на реестровиков, боявшихся запорожского террора пуще всякой грозы со стороны правительства. Реестровики перебегали в Сечь толпами, а в стане Мелецкого происходило такое волнение, что он и его товарищ Ильяш боялись очутиться в плену у собственных подчиненных.

Воду в Днепре между тем «пустило», а с весеннею водою ожили самые дерзкие надежды запорожской вольницы. Мелецкий от 28 февраля (10 марта) писал к Станиславу Потоцкому, чтоб он разослал по украинским городам предостерегательные универсалы и снабдил города стражею, которая бы не пускала к низовцам ни съестных припасов, ни вспоможений, «потому что те, которые кочуют за Порогами» (говорил он), «руководят всем бунтом».

С своей стороны Ильяш Караимович послал гонца «вскачь» с универсалом ко всем атаманам и товариществу, оставшимся дома, чтоб они, под опасением смертной казни, до возвращения войска из похода, ни одного человека не пускали для рыбного промысла ни за Пороги, ни на Дон, ни на другие речки. В то же время он умолял гетманского наместника в Украине, чтоб он приказал всем старостам и подстаростиям удерживать народ от побегов на Запорожье, и не пропускать туда никаких съестных припасов. Он был уверен, что запорожцы изменят сами себе, когда у них не станет чем питаться.

Станислав Потоцкий немедленно разослал строгие универсалы, грозившие конфискацией имущества и смертною казнью тем, кто будет посылать на Низ борошно и другие нужные для войска припасы. Вместе с тем он поставил сильную стражу в Чигирине и в Кременчуге, которого никто не мог миновать, идучи за Пороги ни водою, ни сухим путем: «ибо там Днепр» (писал он в реляции) «идет уже в речки». Одна была беда, что на вопросы, как поступать здесь в предстоящих событиях, от коронных гетманов получались ответы весьма нескоро. Там были свои причины медленности, о которых было неудобно даже выражаться иначе, как пословицами.

Между тем по Украине разнеслась (распущенная, без сомнения, с умыслом) молва о поражении верных правительству казаков на Низу, и долетела в одну сторону до пограничных московских воевод, которые уведомили о том своего царя, а в другую — до коронных гетманов. Всего сильнее действовала она на украинских мещан и мужиков, которые страдали от жолнерских постоев. Охранители безопасности Речи Посполитой, своим самоуправством, бравурством, своими упреками в измене, придирками к заподозренным людям ради подарков и в особенности «непочестными речами» с женщинами (в которых издавна были грешны и запорожцы) накликали на свое государство опасность горше прежней.

Кто прежде и не думал бунтовать, и тот желал теперь низовцам успеха, склонял в их пользу мнение близких к себе людей, и уходил за Пороги от действительной или кажущейся беды. Озлобленных людей в Украине прибавлялось; расположенных в пользу порядка и закона уменьшалось. Перед жолнерами и местными властями все сохраняли вид покорности. Перед вечистыми панами, старостами, державцами и дозорцами разных имений чернорабочие не высказывались. Но бегство на Запорожье усиливалось; беспокойство шляхетского сословия вместе с духовными папистами возрастало, и, можно сказать, в самом воздухе ощущалось уже дыхание нового бунта.

Возвращение реестровиков из похода не восстановило в простом народе ни охоты к мирным занятиям, ни уверенности, что села и города, объедаемые жолнерами, не подвергнутся мстительному набегу запорожцев. Тревожные слухи предупреждали события. Начальники военных отрядов, разбросанных по зимним стоянкам между Нежином и Чигирином, бросались опрометью защищать пограничье от вторжения казацкой орды. Но казацкая орда нигде, покамест, не появлялась.

В начале апреля, Станислав Потоцкий получил известие, что за Ворсклом собралось до 3000 низовцев, и покушается на пограничную от Московского царства крепость Гадяч, чтоб овладеть тамошними пушками. Гадячские урядники умоляли Потоцкого спасать их город. Потоцкий поднял на ноги все свои хоругви; велел и Ильяшу двинуться с реестровиками к Гадячу. Но оказалось, что несколько десятков казаков, бежавших за московский рубеж, угнали в Вишневетчине стадо рогатого скота, и весть об этом, переходя из уст в уста, выросла до громадных размеров.

Но в отсутствие Станислава Потоцкого, Нежин обнаружил, что в нем есть люди, готовые затеять новый бунт. На рынке перед замком, выставлено было на столбах несколько казацких голов. Ночью кто-то снял эти головы, и замковая сторожа слышала, как бунтовщики, вместо бубнов, стучали в пустые бочки. По слухам, в ту же ночь собралось 200 гультаев, и вышли было на грабеж панских имений, но, заслышав о возвращении Потоцкого, вернулись в город «мелкими червячками». Вследствие розысков о похищенных головах и злонамеренных гультаях, было набито битком три тюрьмы подозрительным народом. Неизвестно, как с этим народом поступлено, но достойно замечания, что один приходский дьяк, обвиненный в похищении казацких голов, оправдан только потому, что присягнул в своей неповинности.

Адам Кисель ездил в это время в Варшаву на сейм, перед которым был представлен знакомый уже сеймующим панам Павлюк вместе с Томиленком и еще двумя соучастниками казацкого бунта, которых имена остаются нам неизвестными. Кисель напрасно твердил земским послам и сенаторам, что эти старшины выданы за его ручательством; напрасно предостерегал, что их казнь породит недоверие к представителям правительственной власти, и раздражит казаков пуще прежнего. Его не слушали, ходатайства его не уважили. Слухи о сожженных костелах, о поругании священных сосудов и аппаратов, об избиении апостолов «единой спасающей церкви» вместе с теми, которые оставили невежественную Наливайкову секту и волчью религию ради веры, вносящей в общество просвещение и человечность, — эти слухи дали римской партии решительный перевес над польскою и русскою, — клерикалам католикам над протестантами и дизунитами, — иноземному фанатизму над национальною терпимостью. Общественное мнение правительственной шляхты было слишком сильно раздражено против казаков. Сам король, помиловавший Павлюка по просьбе коронного канцлера, должен был теперь согласиться с решениями национального собрания, каковы бы они ни были. Поэтому он утвердил и все прочие меры принятые сеймом для предупреждения казацких бунтов на будущее время.

Реестровые казаки представили королю и его радным панам просьбу о возвращении прежних прав, которые, по их словам, были им пожалованы за их «кровавые услуги».

Они просили также о защите казацких вдов от притеснений украинских урядников, и жаловались на коронного стражника, Лаща Тучапского, завладевшего тремя селами Трахтомировского монастыря, да на киевского земского писаря, православного пана Проскуру, присвоившего четвертое село того же монастыря. «Упомянутая церковь Божия», сказано было в казацкой инструкции на сейме, «терпит множество обид от этих двух панов, и потому послы должны горячо и со слезами просить его королевскую милость, чтобы все оные села были возвращены».

Но на горячие просьбы последовал холодный ответ, или вернее — выговор, в котором, между прочим, сказано, что казачество не вырвано с корнем только по особенной сердечной доброте его королевской милости. А в сеймовой конституции 1638 года о казаках постановлено следующее:

«.............. разгромив их и отвратив от Речи Посполитой imminens periculum, [60] отнимаем у них на вечные времена все их давние юрисдикции, почетные звания, прерогативы, доходы и иные отличия, заслуженные ими от наших предков, а ныне утраченные их бунтом, и будем считать уцелевших от гибели на войне поспольством, обращенным в мужиков».