Читать онлайн «Отпадение Малороссии от Польши. Том 1». Страница 62

Но землевладельческая, хозяйственная Украина была в восторге от быстрых успехов Потоцкого, и всех больше радовался сам великий коронный гетман, Станислав Конецпольский. На его колонизаторский взгляд, Потоцкий сделал для общего блага столько же, сколько, на взгляд Фомы Замойского, сделал, в отсутствие Конецпольского, Стефан Хмельницкий, и даже больше. Чуждый того славолюбия, который заставляет быть скупым на похвалы товарищу, он объявил, что полевой коронный гетман великим своим подвигом проложил себе дорогу не только к высшим наградам из королевской руки, но и к бессмертной славе, которая не умолкнет (прибавил он с бессознательной иронией) «до тех пор, пока будет существовать Речь Посполитая».

Одно только десятилетие суждено еще существовать славолюбивой республике шляхты до того рокового момента, когда она, вместе с нынешним победителем, пала во прах перед казако-татарскою ордою, чтобы не встать уже из своего позорного упадка.

В Киеве предводителя казаков и творца широкой, небывалой еще в Королевской земле казни встретили мещане и шляхта со всевозможною торжественностью. Киевские мещане вечно враждовали с окрестными помещиками в силу старинного антагонизма между городским и сельским населением, вечно с ними тягались, как и другие города, за обширные некогда мещанские займища, но в казатчине видели они такое же разлагающее начало общественной и экономической жизни, как и хозяйственная шляхта. Они приветствовали Потоцкого искренно.

С одинаковой искренностью приветствовал его и митрополит Петр Могила, в качестве архипастыря, но нуждающегося больше в казацких «слезных мольбах об успокоении древней греческой церкви», и в качестве хозяина, терпевшего в наследственных и ранго-церковных имениях своих казацкие буйства наравне с экономистами светскими. Могила поспешил поздравить коронного полевого гетмана с победой у него на дому, а могилинские коллегианты сочинили в честь кумейского героя латинскую орацию, превратив Павлюка в Катилину.

В следующее затем утро, схваченные за Днепром бунтовщики, Кизим и его сын, были посажены на кол среди киевского рынка, а их сообщнику, Кущу, отрублена голова. Павлюка и Томиленка Потоцкий отослал в Варшаву.

По праву победителя, он отправил в свои замки взятые у казаков пушки, в числе которых находились и заслуженные некогда казаками у немецких императоров. На одной из них была надпись: Ferdinandus me fecit (может быть, памятник поражения, в сообществе лисовчиков, чешских утраквистов); на другой: Rudolphus Secundus Imper.; на третьей: Rudolphus Secundus Imperator, Bogemiae Rex etc.; на четвертой была арабская надпись; на пятой не было никакой надписи. Шестую пушку Потоцкий возвратил киевской мещанской муниципии, так как она была из числа киевских, захваченных казаками на Кодаке; седьмую подарил своему сподвижнику, коронному стражнику Лащу Тучапскому, а восьмую позволил удержать у себя реестровикам.

Но беспокойства, возникшие за Днепром, показывали, что торжество противников казатчины было преждевременное. Королевские коммиссары, Адам Кисель и Станислав Потоцкий, с нетерпением дожидались верных вестей из Запорожья. Туда давно уже было послано несколько чигиринских казаков с универсалом, который объявлял о поражении бунтовщиков под Кумейками, об осаде Боровицы, о выдаче Павлюка и Томиленка с двумя другими казацкими вождями, и приглашал всех, кто дорожит казацким званием, покориться правительству, по примеру городовых реестровиков. Посланцы не возвращались. Отправлены были другие, — и другие пропали без вести.

Между тем по Украине разнесся слух, что Скидан и Чечуга собрали вокруг себя тысяч пять отважных людей на днепровских островах, и готовились к морскому походу по первой весенней воде, с тем, чтобы, вернувшись из похода, вторгнуться в королевские и панские имения. Поразили эти слухи Киселя и Станислава Потоцкого, тем более, что, как они писали, «еще не слеглись могилы кумейские, и в недрах Украины сидели творцы этих могил, готовые подавить всякое волнение черни».

Но причины глухого внимания оказаченной массы были очевидны. С одной стороны наши монахи, пугаемые сомнительными действиями Петра Могилы и подстрекаемые партиею Копинского, готовились уходить за московский рубеж со всею движимостью и даже с монастырскими крестьянами, чтобы спастись от насильственного обращения в унию и латинство. С другой, раздраженное казацкими разбоями и святотатствами католическое духовенство, предупреждая события, хвалилось недалеким торжеством «истинной» веры над греческою схизмою, и ободряло такое же бравурство со стороны расквартированных по Заднеприю жолнеров, которые, в своих попойках и в драках с казаками, являлись борцами за католичество, тогда как наши пьяницы горланили про свое «благочестие».

Сидящие на кольях мертвецы отнюдь не уменьшали раздражения ни в духовенстве, ни в мирянах, — тем более, что настроенные своими исповедниками жолнеры указывали на них православникам, как на вывеску зловредной схизмы. На свою беду, ксендзы и ярые паписты вообще своими россказнями делали из казненных злодеев, в глазах нашей черни, праведных мучеников. Во многих городах, казацкие головы, выставленные на позорных столбах, среди рынка, неизвестно как исчезали. Розыски и допросы по таким случаям вели вовсе не к тому, к чему были направляемы. Но королевские коммиссары поняли это только весною 1638 года. Покамест, они все еще надеялись уладить дело посредством преследования строптивых и благосклонного обращения с людьми покорными.

Произведя тщательную ревизию по всем семи полкам, так чтобы никто не вписался под именем убитого, или чтобы сын падшего бунтовщика не занял места своего отца, коммиссары открыли, что число реестровиков убыло с прошлого года всего только на 1.200. Реестровики воспользовались этим открытием, чтобы весь бунт взвалить на выписчиков, которые де насильно вовлекли их в войну с панами. «Нет», отвечали им коммиссары, «мужики не бунтовали бы, когда бы вы их к тому не подстрекали. Поднявши мужиков, одни из вас поджидали дома, как им послужит счастье, а другие, явившись на конях под Кумейками, разбежались в наших глазах».

Уличенные в недавней измене реестровики кричали, что не желают больше подвергаться кровавой каре и докорам из-за изменников и своевольников и дали новую торжественную присягу в том:

- чтобы не изменять правительству и не поднимать на него руки;

- не посягать на жизнь старшин, и не сзывать казаков в черную раду;

- не ходить за Пороги и на Черное море без воли коронных гетманов, сжечь все чайки и истреблять всех бунтовщиков.

Последняя статья присяги была всего важнее для правительства. Немедленно были разосланы приказания схватить мятежников, укрывающихся в Полтавщине, и в том числе славного в наших летописях Остряницу. Но Остряница подкупил и местных урядников и прикомандированных к ним казаков. Его представили умирающим, даже покойником, и дали ему возможность выйти за московский рубеж со всем родом своим и со всеми своими соумышленниками, причем бунтовщики угнали в придонецкие пустыни и всю слободу, в которой гнездились. А сыщики, понаделавши тревоги среди местного населения и вынудив у многих зажиточных людей окуп, расположили умы вовсе не в пользу правительства.

Между тем коммиссары, воображая, что решимость казаков разорвать связи с мятежниками, не уступит новым соблазнам, отправили их на Запорожье, под начальством Ильяша Караимовича и полковника коронного войска, Мелецкого, придав последнему значение королевского коммиссара. В городах оставили на страже только по сотне казаков из каждого полка. Полки Чигиринский и Белоцерковский предназначались оставаться за Порогами для содержания очередной стражи; но голод не позволял собрать съестных припасов разом на все время очередной стоянки, то есть на три месяца, и потому было приказано им явиться под Крылов только в половинном составе.

Прибыв к ознаменованному уже Павлюковщиною Микитину Рогу, где кочевала запорожская вольница, Мелецкий послал в Сечь универсал, приглашавший проживающих там реестровиков воспользоваться королевскою милостью, по примеру их украинских братий, а оказаченной черни, бежавшей из королевских и панских имений, дозволявший свободно вернуться домой со всею своею добычей. В противном случае универсал грозил лишить жизни оставленных ими в Украине жен и детей.

Сколько известно из актовых книг и других точных свидетельств, подобные угрозы никогда не были приводимы в исполнение; но они давали такое убедительное основание для сочинителей ложных слухов о ляшской тирании, что эти слухи и теперь еще кажутся справедливыми людям несведущим и несообразительным.

В настоящем случае они оправдывали распространяемые умышленно за Порогами рассказы об избиении казацких поселений в Корсуни и других городах и селах по реке Роси. Озлобленные и без того сечевики приняли универсал Мелецкого с яростью, изорвали в клочки, и приковали посланцев к пушкам.