Читать онлайн «Отпадение Малороссии от Польши. Том 1». Страница 61

Только монахи могилинских монастырей, или вернее сказать — поставленные Петром Могилою игумены, не участвовали в распространении такого слуха. На расспросы Москвичей: за что поляки побивают черкас и грабят их животы? они отвечали, что казаки стали своевольничать, побивали по городам урядников да ляхов да жидов, да стали жечь костелы, — «за то-де их, казаков, и побивают, а не за веру» (записали Москвичи в своих свитках-столбцах, для сведения).

В устах антимогилинской партии (а к ней принадлежало все убогое, невежественное, загнанное духовенство) казаки были борцами за православие и за то, что мы теперь называем русскою народностью. По их воззрению, в Украине боролась вера с верою, а не казаки с панами, не номады с колонизаторами пустынь, не чужеядники да голыши с людьми трудолюбивыми и запасливыми. По одной украинской легенде, грехи некоторых гайдамак были так велики, что, когда покаявшийся разбойник причащался, так два человека должны были держать под руки попа, чтобы не упал от гайдамацкого духу. По другой легенде, гайдамака перебил нескольких попов одного после другого за то, что они не находили покуты соответственной великости его злодеяний. Из монастырских сочинений Павлюкова времени мы знаем, что монахи исповедовали не одного казацкого вождя, обремененного грехами чрезвычайными, и не сомневаемся, что внушали им то самое, что столетние старики сообщали мне самому о монахах-исповедниках эпохи Железняка и Голты. [59]

Жолнерские вожди, преследуя разбойников, считали нужным заворачивать в местные монастыри «для молитвы» несмотря даже на свое католичество, и, помолясь, твердили монахам, что побивают казаков совсем не за веру, до которой им нет никакого дела, а за грабежи, убийства, за сожжение костелов, за поругание святыни. Их, очевидно, беспокоила молва, распускаемая в Украине то простодушно, то злостно. Они щупали пульс простонародной жизни, и своим почитанием православных святилищ старались успокоить лихорадочное возбуждение умов. Но и тут им портили дело просветители полско-русской республики. С ревнивою подозрительностью походные капелланы и местные ксендзы нашептывали им, будто монахи снабжают казаков порохом, а казаки рассылают монахов и монахинь по всей польской Руси, чтоб они возбуждали против ляхов не только простой народ, но и шляхту греческой веры.

Это заставило Николая Потоцкого призвать к себе игумена Мгарского монастыря с десятью монахами для допроса. Он отпустил неповинных иноков, не сделав им никакой неприятности; но монашеское перо вписало по сему случаю в Густынскую летопись такие слова, которые, в своих практических последствиях, выместили сугубо за переполох честной братии не на одних ксендзах, но и на людях, вовсе не причастных церковной политики Рима: «Тогда попусти Бог в земле гнев свой, си есть междоусобная рать: восташа бо ляхи на род российский, глаголемых казаков, и нещадно резаху мечи своими благочестивых и невинных человек, а наипаче же вооружи их сатана на иноческий род: глаголаша бо вси, как калугоры исполняют казаком своим порохи, и яряхуся зело».

Раздуваемое церковным соперничеством с одной стороны, а разбойничаньем «благочестивых и невинных человек» с другой, пламя социальной усобицы достигло уже в то время таких размеров, что погасить его могло бы только возвращение всей русской шляхты с её магнатами из католических костелов и протестантских «зборов» к заброшенным в течение столетия или преданным в руки иноверцев древнерусским церквам. Днепровские и днестровские русины низших классов стали смотреть на всех польско-русских землевладельцев, каковы бы ни были их верования и добродетели, как на врагов своего племени, ляхов, а представителям высших классов польско-русского общества, с их депендентами, весь оказаченный и добровольно и насильственно люд представлялся заговорщиками против короля и республики, против установленного веками права, против всего благородного и священного.

И там и здесь работали не столько явно, сколько келейно, люди, обидчивые по самой профессии своей и влиявшие на мнения мирян освященным церковью авторитетом своим. Одни, повторяя с ненавистью и злобой роковое слово ляхи, придавали ему значение иноверного деспота и вместе отступника, предателя родного племени своего; а другие, не зная, чем объяснить упорство нашего духовенства в принятии такой благословенной по их воззрению выдумки, как соединение под главенством папы церквей, прозвали наше православие Наливайковой сектою, волчьей религией, и внушали шляхетно урожденным питомцам своим свойственную фанатикам и деспотам подозрительность.

Как ни воздержны были победители казаков под Кумейками в обвинении сословия, которое князь Збаражский назвал genus sceleste hominum, но внушения католических патеров, без сомнения, возымели свое влияние на расположение духа полевого коронного гетмана относительно заднепровских павлюковцев и скидановцев.

«Не для чего иного приехал я в Нежин», писал он к великому коронному гетману, «как для того, чтобы видеть этих злодеев на кольях собственными глазами. Не стоит их возить в Варшаву: пусть возьмут плату в тех местах, где заслужили. Но эта плата не соответствует тому, что у меня перед глазами. Какие тиранства, убийства, грабежи! Еслиб я казнил всех виновных так, как они заслуживают, то пришлось бы все Поднеприе и Заднеприе без изъятия вырубить в пень. Но казнь немногих поразит ужасом толпу. расставив по дорогам сторожами перекрестков десять сотен казненных, я покажу на них пример сотне тысяч. Теперь такое время, что из них можно вылепить, что угодно, как из воску, чтоб уж больше это зло не появилось в недрах Речи Посполитой».

Он ошибался горестно. В его время статистика не сделала еще поучительного наблюдения, что большая часть уголовных преступников совершала свои злодейства непосредственно после казней, которых они были свидетелями.

Усмирив Заднеприе, Николай Потоцкий распределил своим жолнерам зимние квартиры, вверил над ними главное начальство племяннику своему, Станиславу Потоцкому, а сам поспешил на контрактовую ярмарку в Киев, чтобы отдать в аренду некоторые имения и, «уплатив старые долги, искать новых кредиторов». Это его собственные слова.

Можновладные паны были постоянно в долгах, исключая таких «доматоров», каким был князь Василий, и это не от страсти к роскоши, в которой обвиняют их у нас поголовно. Они были государи в своих владениях, и несли государственные расходы не только по делам военным, политическим, административным, но и по делам народного просвещения. Им дорого стоила независимость, которой завидовали мелкие шляхтичи и казаки, а еще дороже — та зависимость, в которой они были принуждены держать своих вассалов, во что бы то ни стало. Обширные владения принадлежали им только юридически. За громкие титулы и за влияние в Посольской и в Сенаторской Избах они нуждались в деньгах больше своих поссессоров, и подвергались таким беспокойствам, каких не знал ни один из их клиентов.

В то время, как панегиристы свивали Потоцкому венки бессмертной славы, он видел всю шаткость устроенного им компромисса с казаками и все бессилие свое довершить победу, от которой зависела целость республики. По выражению современного наблюдателя Украины, умитворенные и приведенные к сознанию своего долга казаки смотрели на жолнеров так покорно, как волк, попавший в западню. Между тем в новых осадах над Ворсклом, в этих «рассадниках казацких бунтов», как называл их сам Потоцкий, сидели люди, бежавшие из старых слобод после падения Павлюка и Скидана. В порубежных московских городах также было много казаков, приютившихся до нового случая «варить с ляхами пиво». Потоцкий сознавал необходимость идти на Ворскло, в притоны мятежной черни, прямо из-под Боровицы, тем более, что для всего войска в голодной и обобранной Украине не хватало сытных стоянок, но не пошел потому, что не осмелился сделать этого без разрешения коронного великого гетмана; а коронный великий гетман не мог дать ему разрешения потому, что Варшава понимала вещи иначе, не так как те, которые по самому положению своему в виду казацких и татарских кочевьев, чуяли, откуда придет великая беда для государства.

Король, между тем, продолжал мечтать о Турецкой войне, и давал завистникам коронного гетмана надежный способ останавливать его распоряжения относительно казаков. Легкомысленно зловредные люди не хотели принять во внимание, что это была та пора года, в которую представлялась возможность подавить окончательно казацкий мятеж. Отложить расправу с бунтовщиками до весны — значило увеличить их военные средства в сто крат.

Потоцкий понимал это лучше, нежели кто-либо другой, и в письме к Конецпольскому говорил, что необходимо разогнать скопища черни из новых осад, пока у него под рукой войско, и пока не наступила весна; а его походный капеллан, в дневнике похода, объяснил нам, почему именно следовало предупредить наступление весеннего времени. «Военные люди», пишет он, «прибегают к разнообразным средствам для торжества над неприятельскими силами. Одни возлагают свои надежды на стены и окопы, другие на запасы и огнестрельное оружие; но надежды и мужество казаков, живущих на Дону и на Днепре, поддерживают вода, река, болото. Где у казака нет болота или яра, там ему беда. Много может он сделать при этих условиях; много у него тут искусства, мужества. В противном случае он — глухой немец, ничего не умеет, и гибнет, как муха. Потому-то зима — жестокий враг его: зимой нельзя уж ему ни рыть окопов, ни уходить водою. Плохо ему воевать в эту пору года. Но весна, лето и отчасти осень — это его хлеб, его скарб, его достатки и всяческая фортуна».