Читать онлайн «Тайна России». Страница 41

Однако пора перейти от тактико-политического уровня гипотезы к идейно-философскому, поискать идеологические пути ее осуществления.

Итак, мы имеем дело с утопией, стоившей жизни сотням миллионов людей во всем мире.

Но куда записать ту жертвенную страсть социалистов, которая двигала ими сто лет назад, обрекая на опасности, тюрьмы и гибель — "ради счастья народа"?

Даже в солженицынском "Красном колесе" духовный мир большинства революционеров-фанатиков кажется несколько упрощенным. "Красное колесо" — ретроспективный анализ заключительной стадии духовной болезни, но не начальной. Солженицын, кажется, не ставил себе задачу концентрироваться на двойственности, греховности человеческой природы, которая делает возможной эту болезнь, — что было показано Достоевским.

Думается, внутренний мир революционеров изначально был сложнее, поскольку отражал вечные противоречия человеческого бытия, и лишь в обостренно-безбожном варианте их решения открыл путь разгулу сил зла — под маской добра. Бердяев, которому принадлежит знаменитая фраза о "лжи и правде коммунизма", подметил, что "русские из жалости, сострадания, из невозможности выносить страдание делались атеистами, потому что не могут принять Творца, сотворившего злой, несовершенный, полный страдания мир. Они сами хотят создать лучший" ("Истоки и смысл русского коммунизма"). В этой неспособности решить проблему теодицеи [19] исток русского социализма, победить огромную духовную ложь которого можно, лишь признав его частичную социальную правду: неприятие несправедливости — особенно тогдашнего капитализма.

Эта мысль о "лжи и правде социализма" — одна из основных в социально-политическом аспекте русской религиозной философии: в трудах Бердяева, Булгакова, Франка, Струве, Федотова, которые знали, о чем писали, ибо сами проделали путь "от марксизма к идеализму" и к Православию…

Именно так в том же XIX в. возникло течение "христианского социализма", выступавшее как против социальной несправедливости капитализма, так и против атеистической крайности социалистов. Оно ставило себе цель преобразить мир не насилием, а любовью, солидарностью и созданием более справедливых законов. Пыталось, говоря словами отца Сергия Булгакова, отнять у Маркса и вернуть Христу несправедливо отнятое социальное призвание Церкви.

Правомерность термина "христианский социализм" обсудим ниже. Сейчас же обратим внимание на то, что для какой-то части общества — и прежде всего для Церкви — это течение могло бы стать сегодня «социалистической» формой антисоциалистической активности в русле идущего официального демонтажа системы…

Однако вспомнить об этом следует не только для того, чтобы указать на "христианский социализм" как на возможное тактическое русло развития "социалистической перестройки". Таким руслом [20] могла бы, в принципе, стать и западная социал-демократия, об опыте которой сегодня в советской печати можно встретить положительные упоминания. Для этого нет даже легитимационных препятствий: переименовав партию в "социал-демократическую" и подав это как восстановление первоначального названия (РСДРП), партийные реформаторы могли бы убить сразу нескольких зайцев. Этим гениальным «сталкерским» ходом можно было бы отбросить скомпрометированное название КПСС, усвоить государственный опыт своих, вновь признанных, дальних родственников — западных социал-демократий, развязать себе руки для дальнейших идеологических преобразований. Учитывая мировоззренческий уровень большинства партийных реформаторов, подобное наполнение социализма новым содержанием — наиболее вероятное.

Основной порок социализма, как мы видели, заключается в противоречии между утопией и реальностью. "Уничтожить ночь для повышения урожаев" (А. Платонов) не удалось. Но и для христианского социализма основная проблема остается та же: греховность человека. Делать ставку на человеческий альтруизм, на "день без ночи" — неосуществимая утопия. Без учета определенного элемента эгоизма в обществе оно не сможет существовать. В этом суть рыночной экономики: основанная на неравенстве, не во всем справедливая и далекая от нравственного идеала, она создает, однако, столь большой "общественный пирог", что даже часть его, достающаяся малоимущим слоям, обеспечивает им более достойное существование по сравнению с претендующей на справедливость, но неэффективной, экономикой социалистической.

Однако не предается ли при выборе рынка идеал справедливости? Не производится ли его подмена мещанским материальным благополучием?

Дилемма не столь проста. И не столь уж примитивен исходный мотив современных социалистов-идеалистов на Западе, ибо они предпочитают в этой дилемме духовную ценность материальной. Однако жестокой иронией и даже местью судьбы кажется то, что утопичное представление социалистов о природе мира приводит к его разрушению — вследствие чего и духовное лишается своего земного сосуда.

Размышляя над этим перерождением благих социалистических стремлений во зло, с. Франк дал емкое понятие "ереси утопизма". Она возникает, когда скоропалительные рецепты "устранения ночи" не учитывают всей сложности противоборства добра и зла в мире, что превращает "благодетелей человечества" в инструменты действия злых сил. "Можно сказать, что никакие злодеи и преступники не натворили в мире столько зла, не пролили столько человеческой крови, как люди, хотевшие быть спасителями человечества" (спасителями земными, вне Церкви).

В своей книге "Свет во тьме" (1949), откуда взята приведенная цитата, Франк исходит из таинственных слов в Евангелии от Иоанна (1:5): "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Они допускают два толкования: оптимистическое — как торжество света над тьмою, но и пессимистическое — как непреодолеваемое сопротивление тьмы, ибо она не рассеивается полностью. Только в сочетании обоих смыслов выражается антиномическая суть природы земного мира. В этой двойственности его трагическая тайна и драматизм человеческого бытия в условиях постоянной борьбы между добром и злом.

Только "Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы" (1 Ин. 1:5). В нашем же земном мире свет и тьма сосуществуют неустранимо. Поэтому, говоря о нравственных задачах человека, следует проводить различие "между абсолютной Христовой правдой, превосходящей всякое земное устройство и доступной только сверхмирным глубинам человеческого духа, и ее всегда несовершенным земным воплощением — иначе говоря, между сущностным спасением мира и его ограждением от зла". Говоря известными словами В. Соловьева, задача не в том, чтобы построить на земле рай, а в том, чтобы не допустить ада. Вера в достижение на земле абсолютного добра есть смешение разных уровней проблемы. Эта задача превосходит человеческие силы. Никакими законами, диктатурами и жертвами она не выполнима. Ставить ее себе есть "ересь утопизма".

Типичной ересью утопизма родился рассматриваемый нами социализм. Он возник из потребности в справедливости, но замахнулся на построение "земного рая". "Рай был истолкован как равенство. А равенство — как исключение "неразумной, стихийной" свободы; как насильственная нивелировка всех во всем. У практиков социализма, в отличие от теоретиков, уже не идея разрабатывается для человека, а человек приносится в жертву утопической идее. Так, "если верить воспоминаниям Троцкого, то именно "рослые сибирячки, которые выносили на станцию жареных кур и поросят, молоко в бутылках и горы печеного хлеба", укрепили его в необходимости разрушить до основания старый мир"; Троцкий и "смерть от недоедания в годы военного коммунизма ставил намного выше в нравственном отношении, чем сытую жизнь миллионов рабочих и крестьян в период нэпа" (А. Ципко. "Наука и жизнь", 1989, с. 1).