Читать онлайн «Соловецкие святые и подвижники благочестия:жизнеописания, некоторые поучения, чудесные и знаменательные случаи». Страница 32

Тем лечение больной ноги и закончилось.

Несомненно, он [старец] прочел и почувствовал в моей душе малодушие и все мои нехорошие мысли и решил не лечиться, предав себя воле Божией, которая продолжила его жизнь после сего еще на некое время» (3, с. 114).

Этот уважаемый соловецкий старец был, прежде всего, творцом Иисусовой молитвы в ее высоких духовных степенях. Также и храмовые богослужения он посещал неустанно. А евангельская нестяжательность и абсолютное безразличие к окружающей обстановке, а точнее — полное смирение перед внешними обстоятельствами жизни, устрояемыми для пользы человека по воле Божией, — вот что украшало жизнь этого Божиего угодника.

Преставился отец Анания о Господе мирно и тихо, в глубокой старости, почти 83–х летним старцем.

Сей замечательный Божий угодник и подвижник, удостоенный от Святого Духа дара прозорливости в особенной степени, доживал свой земной век при настоятеле Соловецкого монастыря архимандрите Мелетии. Среди братьев и богомольцев он слыл за отца Дионисия († 1888). Таково было его имя при пострижении в рясофор, то есть в начальную степень монашества. Только незадолго до своего преставления он был пострижен в мантию с именем Даниил.

В подробностях его жизнь в соловецких описаниях оказалась не запечатлена, или записи были утрачены, поэтому и сохранилось очень мало сведений о его подвигах и благодатных случаях великого дара прозорливости. В основном, сохранившееся — это сказания, передаваемые между братией из уст в уста. К числу таковых сведений относятся и те, которые приводит в своем «Соловецком Цветнике» выдающийся архипастырь Русской Православной Церкви XX века, бывший соловецкий узник, митрополит Мануил (Лемешевский).

Приведем их и мы.

Некий монастырский старец поведал о монахе Данииле следующее:

«Рассказывал мне трудник Петр (фамилии его не помню) из колесной мастерской, что он почитал отца Даниила и с благословения своего старшего [начальника] иногда ходил к нему за советом или утешением. Вот его история:

«Была еще лютая зима, хотя на дворе стоял уже март месяц. Море между Соловецким и Анзерским островами сплошь замерзало, да и все морские губы сковало крепким льдом. Вот в это время, еще до наступления весенней распутицы, и задумал я сбегать к своему старцу. Зимняя дорога шла на Реболду с 9–й версты вправо. Вот я и пошел, но, должно быть, заплутал, так как вышел на губу не в том месте, где существовал пеший переход. Возвращаться было некогда, и я пошел дальше. Анзер был еще в 4–5 верстах от меня. Вдруг чувствую, что лед подо мной слабеет (должно быть, полынья попалась) и трескается. Вижу не удержаться мне, уже провалился по пояс, а выбраться сил нет, да и тонкий лед мешает. Страх близкой смерти напал на меня, и, не чувствуя холодной воды, карабкаясь напрасно на лед, стал я с мольбой кричать:

— Отец Дионисий! Отец Дионисий! Не к тебе ли я иду, что же ты мне не поможешь?

И вдруг чувствую, что словно кто с необычайной силой выпихнул меня на твердый лед, и я в изнеможении упал на ноги. Но сейчас же, радостный от явившейся помощи и явного спасения от неминуемой смерти, побежал я вперед. Одежда и обувь на мне заледенели. На Анзер добрался к самой вечерне. Скрыл я от братии, кому обязан своим спасением. Обогрели меня, одежду высушили, и рано поутру побежал я в Голгофо–Распятский скит.

Не доходя версты до скита, вижу — словно поджидает меня кто‑то, спустившись с горы.

Радости не было конца, когда я, приблизившись, узнал своего старца отца Даниила. Сам ласковый, но, как бы сердясь на меня, скороговоркой проговорил:

— Царица Небесная тебя спасла, Она тебя вызволила. А ты меня просил! Что вздумал — меня просить, от меня помощи ждать. «Отец Дионисий! Отец Дионисий! Не к тебе ли я иду, что же ты мне не поможешь?» — повторил он мои слова.

А мне стало и стыдно за себя, и радостно за него, что такого великого прозорливца Бог слушает и по его молитвам помогает нам грешным» (3, с. 116).

В одно время, проживая в Соловецком монастыре, отец Даниил проходил по внутреннему коридору крепостной стены, где встретил одного инока, приветствовав которого, спросил:

— Как, брат, живешь?

Брат сей разочарованно отвечал:

— Все мы живем очень худо, наверно и погибнем.

И в таком глубоком разочаровании продолжал свой разговор с отцом Даниилом. На все это старец и говорит ему:

— Так думаешь, что все в монастыре грешники? Все погибнут? Нет, брат, напрасно так ты думаешь.

Сказав сии слова, стал отец Даниил смотреть в окно на братское кладбище. Собеседник отца Даниила также подошел к окну, а старец уже строго вопрошает сего скорбного инока:

— Посмотри‑ка, брат, на кладбище, все ли в обители грешники?

И вдруг инок увидел горящие светильники над многими могилами почивших из братии. В это время отец Даниил снова спрашивает стоящего в благоговейном страхе инока:

— Ну‑ка, брат, как ты думаешь, все ли грешники там? Нет, не думай так, много было здесь людей, угождавших Господу и от Него прославленных и упокоенных во Царствии Небесном, но безвестных для нас. И сейчас еще много людей живет здесь благочестиво и богоугодно…»

И множество других душеполезных наставлений поведал старец сему брату и отпустил его с миром душевным и бодрым духом, с изменившимся суждением о монастырской братии (3, с. 116).

Этот весьма почитаемый Божиим народом подвижник был родом из Тихвинского уезда Новгородской губернии. В Соловецкой обители годы его подвигов пришлись на времена правления монастырем отцов настоятелей Мелетия, Варлаама и Иоанникия.

Последние десятилетия продолжительной соловецкой жизни отца Тихона († 1901) прошли в утеснениях, гонениях, насмешках и великих скорбях. Жизнь он вел странную и загадочную, приняв, очевидно, на себя подвиг юродства. Приснопамятный подвижник имел в это время особое дерзновение — обличать собратьев–иноков в их неприличном и неподобающем монаху поведении, когда таковое с кем‑либо из них случалось, причем, независимо от занимаемых ими должностей и положения. Даже отцам настоятелям доставалось выслушивать от него обличения, упреки и слова назидания, если старец замечал у них какое‑либо отступление от установленного благочиния.

В последние 20–25 лет своей жизни он упорно, несмотря на настойчивые увещевания настоятеля и старшей братии, стал именовать себя «Тихоном, патриархом Московскими всея России». При этом, к изумлению народа, «сумасшедший» старец обеими руками, как то подобает лишь одним архипастырям, благословлял всех, встречавшихся ему. За это, по приказанию отца настоятеля, он был изолирован от братии и помещен в одну из келий, в то время уже нежилого казенного монастырского помещения, как здесь называли, острога.

Эта весьма строгая мера изоляции от братии диктовалась, согласно мнению монастырского начальства, необходимостью избавить Божий люд от соблазна. К тому же и многие из собратий «странного» старца стали считать душевнобольным.

Окна кельи–каземата отца Тихона выходили на двор, в сторону Святых врат обители. Иногда он сидел у открытого окна и благословлял по–архиерейски проходивших мимо, при том приговаривая: «Я Тихон, Святейший патриарх Московский и всея России». Таким же приветствием и архиерейским благословением встречал старец и специально приходивших к нему богомольцев, среди которых уже прошла о нем молва, как о высоком подвижнике и Христа ради юродивом. Все жаждали услышать от него не только слова назидания, но и пророчеств. Однако блаженный Тихон не всегда удовлетворял неспасительное народное любопытство.

В такой ситуации по настоятельскому распоряжению за ним был приставлен специальный служка — один из монастырских послушников, который часто сердился на блаженного, запирал его на день и более. Бывали случаи, когда отец Тихон находился под замком и по неделе, оставаясь, вдобавок, без всякой пищи. Но никогда крепкий старец не выговаривал за это своему «надзирателю», всегда молчал и в подобных случаях даже не упоминал о трапезе. Поэтому был он постником и как бы по необходимости. Молитвенного келейного правила старца никто не знал. Но часто его видели с воздетыми руками и с горящим взором устремленных горё влажных глаз.

Много скорбей, унижений и насмешек претерпел сей Божий человек от окружавших его монахов, но все это время, исполненный многих евангельских добродетелей, которые буквально озаряли его лицо, по своей любви, кротости и миролюбию всех прощал. Это послужило поводом называть его блаженным. Удивительно и то, что каждого из братий он называл по имени и отчеству, имея все это в своем сердце, не по знанию, а по душевной чистоте. Особенное усердие имел удивительный подвижник к чтению Святого Евангелия.