Читать онлайн «Социология власти. Теория и опыт эмпирического исследования власти в городских сообществах». Страница 35

Как и неоплюрализм, элитизм подчеркивает ограниченный характер представительства различных интересов в либерально-демократической политической системе, обусловленный как доминирующим положением бизнеса, так и корпоративистскими и технократическими тенденциями в развитии государственного управления. Признание демократии как реальной формы функционирования политической системы (а не мифа) было сделано современными элитистами с большими оговорками. После Шумпетера демократия стала рассматриваться в основном как процедура легитимации власти элиты; иные версии, допускавшие более существенную роль граждан и общественных организаций, отвергались как малореальные, а для некоторых элитистов – и как создающие проблемы для стабильности либерально-демократической системы в силу «иррациональности масс». По сравнению с плюралистами элитисты претендуют на менее идеализированное объяснение структуры власти – как в городских сообществах, так и в обществе в целом. Они критичнее оценивают возможности таких демократических институтов, как выборы, легислатуры, партийное соревнование, гражданские организации, СМИ, «демократическое кредо» и др.[169] Элитисты не принимают идею текучести и изменчивости политической власти, лежащую в основании плюралистического объяснения политики; изменения и подвижность политики относятся главным образом к ее низшему уровню и тем проблемам, которые не являются первостепенными для наиболее влиятельных акторов. Они склонны видеть кумулятивность власти, структурные основания политики и стабильные преимущества отдельных групп, заложенные в институтах и социально-экономической системе[170]; по сравнению с плюралистами в своих когнитивных моделях они отводят значительно более существенную роль не собственно политическим, а социальным, экономическим, идеологическим и другим факторам жизнедеятельности социума, обеспечивающим политическое доминирование элит. Сторонники радикального элитизма – наиболее востребованной версии элитизма в эмпирических исследованиях власти в городских сообществах – полагают, что локус власти вышел за пределы демократических институтов, которые не в силах предотвратить монополизацию реального влияния; при этом центр государственной власти находится в исполнительных и бюрократических структурах, концентрируясь в руках ограниченной группы лиц. Представители публичной власти обычно рассматриваются как находящиеся в той или иной степени зависимости от бизнеса, их деятельность имеет тенденцию защищать интересы высших классов, из которых прежде всего и рекрутируется административная элита. Национальные элиты поддерживаются региональными и местными элитами, интересы которых реализует система принятия решений на субнациональном уровне. Таким образом, плюрализм проявляется только на уровне второстепенных (для элиты) проблем, а доминирование бизнеса заметно на всех уровнях власти.

Представители радикального элитизма не разделяют уверенности плюралистов и демэлитистов в том, что правовая система современных демократических государств представляет собой универсальную систему правил и принципов, одинаково и беспристрастно применяемую ко всем членам социума. Они более склонны считать ее средством легитимации существующего порядка, создающим иллюзию того, что в обществе обеспечивается правление закона. Право – это скорее символ, миф или обряд, а не реальность; оно строго применяется лишь в отношении обычных граждан, но не элиты. В праве часто заложены преимущества и выгоды тех или иных групп, а трудности в реализации законов, снижающие возможности граждан обеспечивать свои права, обусловлены не организационными проблемами и естественной сложностью государственного управления, а соответствующим влиянием элитных групп, контролирующих средства их воплощения. В административных и юридических подразделениях государственного аппарата преобладают представители привилегированных групп, которые отождествляют общественный интерес с интересами элит; огромное число юристов работает на бизнес, защищая интересы корпораций.

При объяснении взаимоотношений между государством и влиятельными экономическими группами интересов радикальные элитисты высказывают сомнения относительно возможностей государства эффективно препятствовать лоббированию частных интересов корпораций в ущерб интересам общества в целом. При этом и законодательный процесс, и сама деятельность государства по регулированию экономической сферы в целом поддерживают доминирующую позицию крупного бизнеса путем ограничения внешних и внутренних источников конкуренции и стимулирования спроса. Инициативы по регулированию рынка часто исходят от самих экономических субъектов, заинтересованных в его стабилизации; сегодня государство в развитых странах поддерживает бизнес, в том числе и путем контрактных отношений с корпорациями, многие из которых работают на государство, например в оборонной сфере. Наряду с ВПК непосредственное сотрудничество государства и крупного бизнеса наблюдается и в других сферах, например в здравоохранении [Dunleavy, O’Leary, 1987: 146–148, 178–179, 180–184].

В понимании роли государства среди элитистов наблюдаются существенные разногласия. П. Данливи и Б. О’Лири выделяют три аналитических модели государства в современном элитизме: автономную, корпоративистскую и контролируемую извне. Автономная модель [Krasner, 1978; Scocpol, 1985: 3-37; Nordlinger, 1981] стала популярной с конца 1970-х годов. Ее сторонники с самого начала противопоставили себя тем направлениям политической мысли, в которых государство рассматривалось как в существенной степени зависимое от каких-то иных социальных сил. В «общественно-центричных» (society-centered) моделях государства (к которым несмотря на все их различия между собой относятся плюралистические, корпоративистские, неомарксистские и некоторые элитистские версии) подразумевается, что наиболее влиятельные социальные акторы так или иначе контролируют государство, которое в их вокабуляре ассоциируется с «пешкой», «машиной» или «отражением». «Государственно-центричная» (state-centered) модель в определенной мере реабилитирует классическую теорию элиты, утверждая, что «преференции государства, по крайней мере, не менее важны, чем преференции гражданского общества при определении того, что делает или не делает государство; демократическое государство часто бывает не просто автономным, поскольку действует в соответствии со своими преференциями, но и совершенно автономным, когда делает это даже вопреки требованиям наиболее влиятельных групп гражданского общества» [Nordlinger, 1981: 1; Dunleavy, O’Leary, 1987: 190]. На ее формирование повлияли и неомарксистские концепции относительной автономии капиталистического государства[171].

В корпоративистской модели государство и общество представлены как тесно связанные между собой в силу сращивания государства с различными группами интересов. В отличие от плюрализма, предполагающего соревнование групп интересов при относительной нейтральности государства, корпоративизм представляет собой такой способ представительства интересов, в котором отдельные группы фактически обладают монопольным влиянием на государство. При этом именно государство играет главную роль в организации участия групп в политике [Schmitter, 1974: 85-131; 1997: 14–22; Williamson, 1989; 2010]. Ф. Шмиттер определил корпоративизм как «систему представительства интересов, элементы которой представляют собой ограниченное число обязательных, не конкурирующих между собой, иерархически организованных и функционально дифференцированных единиц, признанных, лицензированных или созданных государством и наделенных монополией на представительство определенных интересов в обмен на ту или иную степень правительственного контроля за подбором их лидеров и артикуляцией требований и поддержки» [Schmitter, 1974: 96]. Возникновение неокорпоративизма[172] связано с двумя взаимосвязанными процессами – 1) с формированием государства благосостояния, стимулировавшим стремление социальных групп к созданию мощных организаций для представительства своих интересов на национальном уровне и 2) с развитием крупного корпоративного бизнес-сектора, с одной стороны, и мощным профсоюзным движением – с другой. В этих условиях реализация целей государства и социальных элит становится возможной при их тесном пересечении; политические и экономические элиты имеют общие интересы в контроле за своим окружением, что стимулирует кооперацию между ними. Тем самым государство оказывается «оккупированным» различными элитами, которые не столько соревнуются между собой (как в демэлитистских объяснениях), сколько находятся в состоянии тесной кооперации друг с другом, при этом не составляя единой группы (как полагают радикальные элитисты).

Модель внешнего контроля государства (externally controlled machine model) рассматривает государство как инструмент в руках элит. Дем-элитисты считают, что государство управляется политиками, которые побеждают в борьбе за государственную власть, ведущуюся в рамках демократических институтов. В этом контексте они довольно близки к плюралистическим объяснениям. Отталкиваясь от идеи Вебера о возможности и необходимости контроля государственной бюрократии со стороны демократически избранных политиков, они видят в нем основание и опору демократической системы [Хигли, Пакульский, 2008: 67–84; Dye, Zeigler, 2008]. В иных версиях данной модели государство рассматривается как зависимое не столько от политических (государственных, административных) элит, сколько от социальных элит, находящихся вне непосредственной сферы государственного управления. Их доминирование осуществляется не в процессе электоральной борьбы и партийного соревнования, а с помощью иных, часто непубличных механизмов политического влияния. Обычно в качестве властвующей элиты в обществе рассматриваются экономические элиты, включающие в себя собственников и руководителей крупнейших корпораций и других экономических и финансовых организаций [Mills, 2000; Domhoff, 1998; Dye, 2001]. Менее распространена «технократическая» версия, делающая акцент на знании, образовании и экспертизе как факторах, обусловливающих доминирование элиты. Однако во всех вариантах данного подхода государство рассматривается как относительно пассивный инструмент в руках небольших групп людей [Dunleavy, O’Leary, 1987: 185–189, 193–197].