Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 63

Помещенная в легко узнаваемый советским читателем геокультурный и социальный контекст, но сохранявшая символико-метафорический потенциал, природоохранная проблематика не облекалась в «оппозиционную» риторику намеренно, но по факту часто принимала характер противодействия государственным институциям, ответственным за антиэкологичные решения. Ученый-эколог в общественном сознании к концу 1970-х заместил популярного в предыдущий период физика. Если физик из романов Даниила Гранина или фильма Михаила Ромма демонстрировал «человеческое лицо» бурно развивавшейся науки 1960-х и олицетворял не ведающий преград исследовательский энтузиазм, то эколог символизировал «синтез» знания и нравственности и наделялся – в силу рода занятий – повышенной моральной чуткостью. Во время обсуждения «Царь-рыбы» В. Астафьева один из участников сожалел, что писатель ограничился изображением охотников и рыбаков и не создал нового персонажа – совершающего «акт гражданского и человеческого мужества» «молодого ученого, который уходит… из физики в экологию»[910].

Сами «деревенщики» также осознавали, что в их экологической деятельности, независимо от первоначальных намерений, обычно возникал оттенок фронды, но не стремились его афишировать. В поздних автобиографических заметках Сергея Залыгина рассказ о предотвращении строительства Нижне-Обской ГЭС композиционно соположен с упоминанием о диссидентах, но содержательно отграничен от него: природоохранную работу писатель трактует как официально допустимую, «мягкую» форму конфронтации с государственной политикой экстенсивного освоения природных богатств:

Я не был в диссидентах и плохо знал о них, не был активистом, но у меня было свое дело: борьба против проекта строительства Нижне-Обской ГЭС. Эта ГЭС затопила бы 132 тыс. кв. км (месторождения тюменских газа и нефти), и в 1962–1963 годах мне удалось этот проект остановить…[911]

Дополнительную остроту природоохранной деятельности придавало еще одно неартикулируемое обстоятельство, о котором даже Залыгин, имевший репутацию тактически опытного писателя-эколога, решился публично заговорить лишь в начале 1990-х годов. В «Экологическом романе» (1993) герой вспоминает навсегда потрясшее его зрелище заброшенной 501-й стройки (трассы Салехард – Игарка), которая курировалась ГУЛАГом:

Дорога 501 никогда и не могла быть построенной, не могла стать дорогой, природа тундры с самого начала не воспринимала ее, тундровые грунты не выдержали бы груза поездов, если бы даже насыпь и рельсы оказались тем грунтам посильны.

Голубев долго-долго всматривался в чудовищную картину, и бредовую и реальную, долго гадал – есть ли имя тому, что он видит?

Имени не было, перед ним простиралось самое бессмысленное за всю историю творения рук человеческих – 501 была так же античеловечна, как и антиприродна[912].

Главный герой «Экологического романа» Голубев, инженер-гидролог по специальности, обсуждает с Александром Твардовским (уже снятым с должности главного редактора «Нового мира» – события приурочены к 1954 году) возможность публикации своей статьи о «великих стройках коммунизма», и Твардовский говорит, что не стал бы ее печатать[913]. Параллель к этой ситуации возникает в автобиографических заметках Залыгина, где тот, рассказывая о деятельности на посту редактора «Нового мира», признается, что публикация статей о причинах и последствиях аварии на Чернобыльской АЭС даже в перестроечные времена протекала с не меньшими трудностями, чем публикация «Архипелага ГУЛАГ»[914]. Ведомственность, которой экологическая публицистика 1970 – 1980-х годов объясняла неразрешимость природоохранных проблем, теперь уже прямо связывалась Залыгиным с главным, по его мнению, изъяном советской системы: природная и социальная среда воспринимались прежде всего как источник ресурсов, потому обе они «не воспроизводились, не восстанавливались в минимальной необходимой степени»[915]. По Залыгину, подобные природопользовательские практики были прямым отражением «репрессивной» логики, когда природа «обустраивается» «в системе ГУЛАГа, <…> которую заведомо не переживут ни зэки, ни конвоиры…»[916]:

Тут все было замешано – и экономика, и политика, и история. История состояла в том, что все эти великие стройки и проекты являлись продолжением ГУЛАГа. Репрессии, миллионы заключенных должны были где-то «использоваться» – лучше всего там, где требовался труд малоквалифицированный, но в массовом масштабе, прежде всего это были работы земляные и бетонные. Каждая стройка и была ГУЛАГом, каждая существовала на тех же принципах и при вольнонаемном труде. Мне пришлось в свое время побывать на стройках Волго-Дона, Волгоградской, Цимлянской, Куйбышевской, Новосибирской, Усть-Каменогорской и Красноярской ГЭС, и, удивительное дело, у меня выработалась привычка к этим стройлагерям[917].

Кстати, наиболее настойчиво экологическая деятельность авторов-«неопочвенников» в качестве варианта национально-патриотического инакомыслия мифологизировалась публицистами и критиками этого направления. Выступления в защиту чистоты недр, воды, сохранности лесов представлялись самым естественным выражением любви к родине и с нажимом противопоставлялись эмиграции участников диссидентского движения. Вячеслав Огрызко, например, писал о Владимире Чивилихине:

Боль Отечества была его болью. Он переживал за каждое поражение общественности, ратовавшей за спасение русского леса и чистоту рек России. Но у него никогда и мысли не возникало в ту тяжелую застойную пору покинуть в знак протеста свою Родину[918].

Оппоненты «деревенщиков», близкие диссидентскому движению либо из среды третьей эмиграции, наоборот, полагали, что природоохранная деятельность – суррогат подлинного политического протеста и имитация гражданской активности. Писатель из пьесы Владимира Войновича «Трибунал» (1984) – пародия на «деревенщиков», удачно встроившихся, по мнению автора, в советскую систему, их стилистику и общественную деятельность. У Войновича «Писатель, бородатый, с посохом»[919] возмущается техническим прогрессом и всеобщей «ученостью» («Уже и до того додумались, чтобы нашу русскую реку повернуть к азиатам»[920]), а затем, в ответ на просьбу героини вспомнить завет Некрасова «Поэтом можешь ты не быть…» и спасти ее незаконно посаженного в тюрьму мужа, отвечает:

Как же, помню завет нашего классика и соблюдаю. И даже, отрываясь от своих непосредственных дел, по гражданской линии выступаю. За тот же Енисей бороться приходится, а также таежного гнуса спасать. <…> Он геологов ваших, городских, кусает, вот они и выдумывают, войну этому гнусу, понимаете, объявили. С самолетов его химией травят. А того понять не хотят, что природа без гнуса существовать-то не может. Я об этом и статью опубликовал в «Литературке»[921].

То, что Войновичу казалось имитацией гражданской активности, Александру Проханову спустя годы виделось чудовищной провокацией. Он полагал, что истинной целью экологического движения 1980-х была дискредитация важнейших институтов, обеспечивавших относительную прочность советского строя. Несмотря на то, что «деревенщики» не числятся напрямую среди адресатов обвинения, прозрачные аллюзии на их стилистику не оставляют сомнений в том, кого именно Проханов имел в виду:

Я помню, как была запущена пропаганда так называемых экологистов, когда кумиром нашей либеральной публики был Алексей Яблоков, основавший у нас в 1988-м филиал «Гринписа». Помню, как он поносил советскую индустрию, возлагая на нашу промышленность всю вину за отравление неба, отравление рек, засорение лесов, за все болезни. Конечно, индустрия не повышает гемоглобин в нашей крови, и экологи по своей линии должны вести работу. Но ведь вся эта шумиха была поднята с политической целью, чтобы демонизировать саму сталинскую индустрию, эту созданную им чудовищную машину, которая, между прочим, в свое время помогла нам выиграть войну, а теперь оказывалось, что она погубила весь русский этнос и всю нашу национальную природу (курсив мой. – А.Р.)[922].

Отвлекаясь от собственно литературного контекста, резонансные общественные выступления «деревенщиков» с экологическими инициативами (борьба Залыгина с проектом Нижне-Обской ГЭС, 1962–1963, участие Белова в Общественном комитете спасения Волги, 1988–1991, деятельность Распутина с начала 1980-х годов по сохранению Байкала[923], солидарный писательский протест против проекта переброски северных рек[924], начало 1980-х – 1986, и др.), действительно, стоит рассматривать как важный шаг в формировании гражданского активизма на излете позднесоветской эпохи[925]. Любопытно, однако, что экологизм «деревенщиков» вызывал вопросы и у либерально настроенной интеллигенции, которой в «неопочвенническом» преклонении перед природой виделось невнимание к человеку, и у национал-консерваторов, стремившихся политизировать экологическую проблематику. Михаил Лобанов вспоминал по этому поводу: