Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 61

Репрессированная сибирская проза 1920 – 1930-х годов, считал Астафьев, была очередным примером несостоявшегося крупного культурного явления. Она, по словам писателя, так не успела прийти к «мыслительному слову»:

…сибиряки наши, если б дали им возможность созреть, жить и работать, вспомнили бы в конце концов, что до них были Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин – в прозе, Пушкин, Блок, Некрасов – в поэзии… От стихийной, порой «голенькой» прозы они постепенно переходили к мысли[895].

Но, акцентируя самобытность сибирской литературы, Астафьев все же не воспринимал ее в качестве полноценного культурного образования, и не только потому, что этот «проект» не состоялся. Симптоматичным образом самобытность и уровень профессионализма представителей сибирской литературы он определял через отсылку к классическим образцам: «стихийное», «голенькое», этнографическое, что маркировало сибирскую прозу, должно быть преодолено «восхождением» к классическому письму. В этом направлении двигаются современные авторы, полагал Астафьев, вероятно, имея в виду себя и близких литераторов-«деревенщиков»:

Все чаще и чаще в книгах талантливых людей делается видно, что они (пусть и запоздало, с издержками, со скрипом в мозгу и в костях) хотят приблизиться к работе Толстого и Достоевского, не повторяя их, не эпигонствуя, не воображая, что им дан богом тот же талант, а ориентируясь на их совесть, самостоятельность взглядов на жизнь и явления общественные[896].

«Деревенщики», разграничив «внешнее» и «внутреннее» восприятие геокультурного ареала, типы нарратива и риторики, связанные с каждым из них, существенно изменили поэтику изображения сибирского пространства (об этом речь пойдет в главе IV). Постоянными были и их усилия по институционализации региональной культуры: в «долгие 1970-е» и в дальнейшем они редактировали присылаемые писателями-земляками рукописи, помогали в их публикации, рецензировали книги сибиряков, выступали с инициативами проведения региональных литературно-критических семинаров, работали в качестве председателя редколлегии серии «Сибирская библиотека для детей и юношества» (Астафьев) и члена редколлегии серии «Литературные памятники Сибири» (Распутин), содействовали открытию библиотек на селе (например, в родной для Астафьева Овсянке). В региональной традиции они находили дополнительные аргументы, объяснявшие их повествовательную манеру и публичную позицию, а также не вдруг, с их точки зрения, свершившееся превращение современной русской литературы в «самую мужиковствующую литературу в мире»[897]. Но референтом для них всегда оставалась классика: качество текста, созданного на географической периферии, определялось степенью его соответствия классическим образцам, хотя литература, к этим образцам приблизившаяся, естественно, как бы преодолевала свою «локальность», становилась «общероссийской». Другими словами, в иерархично устроенной национальной культуре «региональное» мыслилось нижним этажом, над которым возвышалась классика, и как бы критичны к центру ни были иные «деревенщики», зависимость от него – на уровне выбора дискурса и языка – оставалась более чем значительной. Возможно, регионализму «деревенщиков», прежде всего сибиряков, для того чтобы превратиться на рубеже 1980 – 1990-х годов во внятную культурно-идеологическую программу, недостало как раз модернистского импульса, нерессентиментной уверенности в возможностях края полноценно развиваться, опираясь на собственные ресурсы, причем не столько природно-хозяйственные, сколько человеческие и культурные. Их традиционализм, который вполне бы мог стать одним из инструментов конструирования региональной идентичности, без модернистской составляющей оказался неэффективен. Соответственно и региональная литература осталась для них репрезентацией другого, не учтенного классикой опыта, необходимого, но «дополнительного» и подчиненного по отношению к ней.

Понятно, что поиск «деревенщиками» дополнительных ресурсов самолегитимации в конструируемой ими традиции крестьянской литературы и культурно-географическом регионализме (сколь бы «недоразвитым» он ни казался) далек от пересмотра оснований классической литературной культуры. Советская критика, в общем и целом, ничем не погрешила против истины, отдав «деревенщикам» титул главных наследников русской классической литературы XIX столетия. Прозаики-«неопочвенники» хорошо понимали нормозадающий характер классического наследия и даже «тотальность» классики как типа литературной культуры, но протест, который они себе позволяли, был направлен не на «тотальность», а на риторику и диктат «хорошего вкуса», принуждавших преклоняться перед статусом автора-классика. Наделяя классику политически и культурно консервативными («стабилизирующими») смыслами, «деревенщики» и сами в главном своем посыле, касающемся способов освоения и усвоения наследия, оставались консерваторами. В манифестациях новаторства они обычно подозревали покушение на культурные святыни и желание изменить сложившийся в литературном поле статус-кво (хотя, в принципе, любая «борьба за классику» мотивируется именно этим). О причинах подобной подозрительности в работе уже говорилось – их надо искать в историко-политических коллизиях и реалиях конкурентной борьбы. Тогда выяснится, что подчеркнутый консерватизм и отказ от «революций в искусстве» были одним из проявлений своеобразного посттравматического синдрома, выразившегося в декларативном противостоянии артефактам левой культуры, «духам революции». Теоретически и идеологически развернутое обоснование своей позиции «деревенщикам» давалось не всегда успешно, а в некоторых случаях не особенно их заботило, поскольку их традиционализм не просто вырастал из целенаправленной «антимодернистской» пропаганды, но подкреплялся «врожденными», социально обусловленными вкусовыми предпочтениями (упрощая ситуацию, можно сказать, что они не умели и не хотели писать в (квази)авангардистской манере[898], ресурсы, которыми они располагали, ориентировали их на классический реалистический язык).

Представлявшие в профессиональной литературе относительно новую социально и культурно силу (крестьянство) «деревенщики» осознавали свою недостаточную образовательную компетентность и с энтузиазмом «учились» у классиков. Однако их представление об «учебе» существенно отличалось от первых попыток внедрения соответствующих практик в 1920-е – начале 1930-х годов[899]. Е. Добренко показал, что в тот период пришедшие в литературу «от станка и сохи» писатели с недоверием отнеслись к перспективе осваивать наследие прошлого: одни группы творцов новой социалистической культуры отвергали «учебу у классиков» даже в прикладном аспекте, другие соглашались с необходимостью знакомства с формальными сторонами литературного мастерства, но до установления официального культа классики в период «высокого сталинизма» все они блюли себя от идеологического инфицирования «отжившим» буржуазным классическим искусством. «Деревенщики», напротив, как бы заранее признавая бесспорный художественный авторитет классики, отказывались от сопоставления эстетических достоинств текстов своих и классических и провозглашали важность наследования в сфере ценностей (нравственных, культурных и др.). Если у них и была цель писать «как классики», то способы достичь ее они мыслили в педагогической категории «нравственного роста», но не технического мастерства. Очевидно, что это воображаемая идеальная модель наследования, из которой исключены соображения конкурентной борьбы, конъюнктуры и всего того, что составляет «мелочи» литературной жизни и избежать чего не может самый бескорыстный в своих творческих намерениях художник. Тем не менее, в возвращении к «органическому» наследованию традиции «деревенщики» впоследствии видели свою основную заслугу. Когда в поздней повести «Уроки правнука Вовки» (1997) С. Залыгин устами своего героя давал молодому читателю представление о значении «деревенской» школы для культуры 1960 – 1970-х, он приводил все ту же формулу идеального наследования, где восстановление преемственности «онтологизировалось», уподоблялось восстановлению «биологической» функции культурного организма, а сами «деревенщики» были чем-то вроде «органа», ответственного за это восстановление:

Значит, Россия несколько столетий, ну, по крайней мере лет полтораста, жила не то чтобы по Толстому, этого никогда не было, но жила она в том мире, в котором и Толстой, и Пушкин жили, в который они погружались, изъясняли его, этот мир, так, как сами его понимали. Спорили с ним и со своими современниками, призывали их к лучшему, ну и, конечно, сильно этот мир ругали… На то они и были великими писателями. И людьми тоже великими. Но вот этот мир, эта Россия кончились. <…> Нету ни пушкинских, ни толстовских героев, нету даже воздуха того и неба того же, которые были при них, не говоря уж о птицах, о полях-лугах, о деревнях и городах. Кто-то из русских людей этого просто-напросто не заметил, кто-то заметил, но махнул рукой: «Нету? Ну, значит, так и надо!» Кто-то обрадовался: «Наконец-то!» Но никто, почти никто, с тем миром по-человечески не попрощался. Как положено людям. <…>