Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 60

Более запутанно обстояло дело с сибирской традицией, чью культурную значимость приходилось утверждать. Сама «сибирская литература», как показано в обстоятельной современной работе на эту тему, принадлежала к числу семиотических объектов, критерии выделения и изучения которых всегда были подвижны[882], ибо факт ее существования представлялся некоторым исследователям сомнительным. Спектр то «очуждающих», то «приближающих», но при этом чаще всего экзотизирующих литературных трактовок территории косвенно был связан с не проясненным символическим статусом Сибири в составе империи («провинция», «колония», «периферия»?). Наиболее серьезные теоретические обоснования понятия «сибирская литература» предложили в свое время областники Николай Ядринцев и Григорий Потанин, фактически сконструировавшие историко-литературную традицию сибирского регионализма[883], однако в 1920-е – начале 1930-х годов интеллектуальное наследие областничества было скомпрометировано и предано забвению. После этого, полагает Кирилл Анисимов, представление о «сибирской литературе» как о репрезентации регионального самосознания (к чему подводили областники), функционально связанной с местным интеллектуальным сообществом, постепенно было подменено понятием «тема Сибири». Точнее, тематический подход то противопоставлялся территориальному принципу определения сибирской литературы, то входил с ним в странные сочетания[884]. Еще одним тезисом, в соответствии с которым строилась периодизация сибирской литературы, было «запаздывание литературного развития в крае, где приходящие из столиц эстетические инновации могли сохранять актуальность уже после их исчезновения и замены другими в центре»[885]. В общем, когда сибиряки-«деревенщики» в 1960 – 1970-е годы размышляли о региональной литературной традиции, ее очертания и содержание они определяли во многом интуитивно, следуя за читательским опытом, рекомендациями знатоков литературного краеведения и потребностями в самообъяснении. Правда, их деятельность в этом направлении совпала с ощутимыми научно-просветительскими усилиями по созданию литературной истории региона. В Сибири с конца 1960-х годов осуществлялась консолидация гуманитарной интеллигенции, искавшей идеологически допустимые формы репрезентации регионального самосознания. С 1968 года стала выходить серия «Литературное наследство Сибири», в 1982 году филологи, объединившиеся под эгидой Сибирского отделения АН СССР, опубликовали двухтомные «Очерки русской литературы Сибири» – издание, следовавшее принятым в официозном литературоведении принципам классификации и описания материала, но даже с учетом этого обстоятельства ставшее заметным шагом в децентрализации истории отечественной литературы. Культурный ландшафт Сибири после осуществления этих и иных издательских проектов в основных чертах был описан, и ссылкой на региональную традицию при желании можно было нейтрализовать обвинения «деревенщиков» в «диалектальной»[886] поэтике.

Добавлю, что на Русском Севере и в Сибири традиция концептуализации «инаковости» регионов по отношению ко взгляду из центра («извне») не исчезала никогда, несмотря на стремление советских идеологических институтов символически интегрировать страну в единое целое и свести «региональное» к «местному колориту». В Сибири продолжали циркулировать некоторые областнические идеи, вошедшие в лексикон местного интеллектуального сообщества и определившие стилистику его мышления о «своем» пространстве. Николай Яновский, литературовед и критик, близко знавший Залыгина и Астафьева, хорошо передавал эту особенность местной культурной жизни, заметную, в основном, изнутри:

Полагать, что наше поколение… развивалось в большинстве случаев вне «контекста» собственно сибирской мысли и литературы, по-моему, ошибочно. Вяч. Шишков сказал о Потанине: «Потанин в Сибири то же самое, что Лев Толстой в России». Мы могли и не читать Потанина, но о его огромном нравственном авторитете мы узнавали через Н. Наумова, А. Новоселова, Г. Вяткина, Г. Гребенщикова, не говоря о многих других деятелях культуры Сибири, политических ссыльных, путешественниках… Мы могли для себя открыть какого-либо писателя «поздно», но у нас был особенный интерес к истории своего края, к его науке и культуре, особенный, потому что с пеленок ощущали «особенность» Сибири, родного края. Даже если мы не выезжали за его пределы, то каждый приезжий чему-нибудь да удивлялся; дурному ли, хорошему ли, но удивлялся, и это подогревало наш интерес к истории Сибири, к ее настоящему. А потом – это же невероятно, жить, допустим, в Омске (как С.П. Залыгин) и не знать А. Сорокина, Вс. Тараканова (Вс. Иванова), Г. Вяткина, а позднее и Л. Мартынова, а ведь это омичи. Не мы одни ощущали эту особенность края, но и наши предшественники – стали в 20-х гг. открываться журналы (они были и в 10-х гг.), затеяно грандиозное по тому времени издание «Сибирской энциклопедии» – все это нас поднимало и вдохновляло[887].

Многое в сибирской литературе казалось «деревенщикам» интересным более этнографически, чем эстетически (таким было, к примеру, отношение Залыгина к прозе Александра Новоселова, Вячеслава Шишкова, Владимира Зазубрина, которую он противопоставлял «искусству всерьез» Павла Васильева и Леонида Мартынова[888]), но тем любопытнее предлагаемые ими объяснения особенностей региональной художественной словесности. Так, региональная поэтика в трактовке «деревенщиков», как правило, оказывалась производным от мифологизированного восприятия родного пространственно-культурного ареала и местной версии национального характера – северянина или сибиряка. Структура сибирского типа, изображенного Астафьевым, содержала отсылку к представлениям о Сибири как о «вольном крае» с экстремальными климатическими условиями: отсюда независимость чалдона, аффективность его поведения, чуждая утонченности простота нравов и высокая степень витальности[889]. Примерно так же Абрамов конструировал образ помора, когда объяснял происхождение этого типа из северных «просторов, раздолья и воли»[890] и сурового климата. Конкретизируя собственные наблюдения над «безыскусной» «изобразительной» поэтикой сибирской литературы, Астафьев описывал ее посредством мифологем «стихийности» и «витальности»: у «не наезжих, а коренных»[891] сибиряков, утверждал он, «покоряет выпуклая образность, сочный и богатейший язык, сочная природа. Наш грубоватый, не подмазанный крылышком юмор, не вымученная, не выставленная напоказ честность и правда»[892]. В данном случае важна сама идея существования локального варианта письма, хотя сформулированное писателем представление о «сибирском» в литературе – скорее идеальный «автопортрет», чем эвристичное наблюдение, которое можно с достаточными основаниями распространить на местных художников. Характер астафьевских суждений о «зачавшей советскую прозу»[893] сибирской литературе 1920 – 1930-х годов (В. Зазубрине, В. Шишкове, Михаиле Ошарове, Иване Кратте, Лидии Сейфуллиной, Всеволоде Иванове) определялся уже упомянутым убеждением в конфликтных отношениях окраины и властного центра. Пространственно-географическая маргинальность литературной позиции предшественников в глазах Астафьева символизировала большую степень их свободы, независимости, осведомленности о реальных жизненных коллизиях. Намерением власти избавиться от не поддающихся контролю сил он ретроспективно объяснял уничтожение литераторов-сибиряков 1920 – 1930-х годов:

Я думаю, не случайно почти всю сибирскую литературу вырубили под корень. Кто-то инстинктивно почувствовал, что она если не представляет, то будет представлять опасность. Такие мужики, как Зазубрин, Петров и Ошаров, очень много знали и даже сотой доли того, что знали, еще не только не выложили на бумагу, но и не коснулись. И они-то в первую очередь и пострадали. Оставшиеся в живых Шишков, Сейфуллина, Иванов были травлены литературными гончими и по существу загнаны в угол[894].

Репрессированная сибирская проза 1920 – 1930-х годов, считал Астафьев, была очередным примером несостоявшегося крупного культурного явления. Она, по словам писателя, так не успела прийти к «мыслительному слову»:

…сибиряки наши, если б дали им возможность созреть, жить и работать, вспомнили бы в конце концов, что до них были Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин – в прозе, Пушкин, Блок, Некрасов – в поэзии… От стихийной, порой «голенькой» прозы они постепенно переходили к мысли[895].