Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 64

Отвлекаясь от собственно литературного контекста, резонансные общественные выступления «деревенщиков» с экологическими инициативами (борьба Залыгина с проектом Нижне-Обской ГЭС, 1962–1963, участие Белова в Общественном комитете спасения Волги, 1988–1991, деятельность Распутина с начала 1980-х годов по сохранению Байкала[923], солидарный писательский протест против проекта переброски северных рек[924], начало 1980-х – 1986, и др.), действительно, стоит рассматривать как важный шаг в формировании гражданского активизма на излете позднесоветской эпохи[925]. Любопытно, однако, что экологизм «деревенщиков» вызывал вопросы и у либерально настроенной интеллигенции, которой в «неопочвенническом» преклонении перед природой виделось невнимание к человеку, и у национал-консерваторов, стремившихся политизировать экологическую проблематику. Михаил Лобанов вспоминал по этому поводу:

…Валерий Николаевич Ганичев, вступивший в должность главного редактора «Комсомольской правды» (в конце семидесятых годов) с удовлетворением говорил мне, что они дали статью Залыгина «Почва». Автор рассуждал в ней о гумусе и прочем. Для Ганичева это было нечто вроде почвеннической программы в газете, славившейся до него своей антирусскостью. Но в самом Залыгине никакого гумуса не оказалось, одни умственные химикалии[926].

Беседа Ганичева и Залыгина в самом деле оставляла впечатление некоторой коммуникативной рассогласованности. Дело в том, что Ганичев старался придать разговору характер манифестации патриотических ценностей (потому речь шла о почве – «земле-матушке», «родной землице»), но при этом соблюсти стилевые и идеологические требования к статье в одной из крупнейших советских газет (потому он цитировал Суслова и Брежнева, напоминал о комсомольских инициативах по озеленению местности и т. п.). Риторические ходы Залыгина были тоньше: не игнорируя разнообразных коннотаций, связанных с понятием «почва», он предпочитал говорить о проблемах «тончайшего слоя», обеспечивающего «существование животных, растений, эволюцию рода человеческого»[927], о российской школе почвоведения и Василии Докучаеве, идеях Владимира Вернадского, ошибках политики мелиорации. Очевидно, что в данном случае разнились не столько целевые авторские установки, сколько «набор» источников, питавших их экологический культурный патриотизм.

Процитированная выше реплика Лобанова обнажала действительный зазор между тем, чего национально-консервативная критика ждала от экологической публицистики «деревенщиков» – политизации понятий, уже окруженных плотной сетью мифологических ассоциаций («земля», «почва», «лес»), и тем, что она иногда получала «на выходе» – рассказ о гумусе в буквальном смысле. Правда, преувеличенные в случае с Залыгиным ожидания национал-консерваторов в дальнейшем, особенно в 1980-е – начале 1990-х годов, другими «деревенщиками» (В. Распутиным, В. Беловым) были оправданы в полной мере. В этот период экологические размышления о трагедии загрязненных рек и вырубленных лесов уже недвусмысленно отсылали к «геноциду русского народа». В интервью журналу «Посев» Белов заявлял:

Я не могу себя с полным правом назвать писателем. Кто я? Я – плотник, на худой конец – публицист. А что о позиции… Не знаю. Я знаю, что вокруг моей деревни вырублены все леса начисто. Теперь там пустынно. То же пытались сделать с народом. А началось все это с революции еще, может быть, даже 1905 года[928].

Невозможно отрицать, что «деревенщики» прекрасно осознавали метафоричность основных понятий экологического дискурса (будь то «почва», «лес» или что-то подобное), и все же каждое из них имело референцию и к состоянию природной среды, и к идеологическим программам. Как бы существенно ни был детерминирован интерес авторов-«неопочвенников» к экологической проблематике крупными цивилизационными трансформациями (распадом традиционного сельского уклада, урбанизацией, возрастающим влиянием техники на жизнь общества), то есть процессами, с которыми выходцы из крестьянства отчетливо связывали изменение самого способа бытия человека в мире, все же, начиная свою литературную карьеру, «деревенщики» много писали о проблемах не-метафорической почвы, отравляемой химизацией и истощаемой эрозиями, и неметафорического леса, вырубаемого для нужд народного хозяйства[929]. Тот же С. Залыгин, окончивший в 1939 году гидромелиоративный факультет Омского сельскохозяйственного института и до начала 1950-х в качестве инженера, а затем вузовского преподавателя занимавшийся проблемами мелиорации и природопользования, с 1960-х годов регулярно с профессиональной осведомленностью высказывался о просчетах в системе орошения и гидростроительстве (например, «Леса, земли, воды», 1962, «Леса, земли, воды и ведомство», «Дело народное, а не ведомственное», 1963, «Вода и земля Земли», 1968, «НТР и литература. Размышления и догадки», 1973, «Литература и природа», 1980, «Вода подвижная, вода неподвижная», 1984, «Проект: научная обоснованность и ответственность», «Водное хозяйство без стоимости… воды?», 1985). Борис Можаев, объездивший в бытность собственным корреспондентом «Строительной газеты» на Дальнем Востоке этот обширный регион, также начал журналистскую и писательскую деятельность в 1950-е годы с обращения к экологической проблематике и впоследствии уже не оставлял без внимания проблему рационального лесо– и землепользования (включая технико-экономические ее аспекты). Словом, в конце 1950-х – 1960-е годы будущие «деревенщики» создавали «практически ориентированную» экологическую публицистику, что было обусловлено рядом ведомственных цензурных ограничений и существовавшим раскладом сил («демократы» конфронтировали с «консерваторами» – неосталинистами, а национально-консервативный лагерь еще не играл заметной роли). Иначе говоря, экологические выступления Можаева и Залыгина конца 1950-х – первой половины 1960-х были отражением их персональной позиции и еще не воспринимались читателем как точка зрения сколько-нибудь оформленной интеллектуальной группы. В 1970-е годы ситуация заметно изменилась, и тот же Залыгин в упомянутой беседе с Ганичевым мог уже стратегически продуманно использовать свою близость в некоторых вопросах к влиятельному национально-консервативному лагерю. В этой беседе он позволил себе заявить о притязаниях «неопочвеннического» экологизма на объяснение универсальных законов, регулирующих развитие природы и общества. С точки зрения Залыгина, именно русская сельскохозяйственная наука дала миру не утилитарно-практический, а «мировоззренческий взгляд на природу»[930]. Наследниками подобного «мировоззренческого взгляда» «деревенщики» со временем стали ощущать себя. Со второй половины 1970-х их попытки спроецировать природоохранную проблематику на фон современных цивилизационных проблем стали более настойчивы. Внимание к профессионально-специализированному объяснению экологических вопросов и их административно-экономической подоплеке «деревенщиков» не покинуло, но размах историософских обобщений стал иным. В итоге отмеченная Лореном Грэхэмом в СССР 1970-х годов тенденция – артикулировать идеи политического консерватизма посредством «биологических интерпретаций исторического процесса и поведения человека»[931] – в «неопочвеннических» критике и литературе выразилась наиболее очевидно.

Со временем стало ясно, что экологию природной среды «деревенщики» представляли, как и значительное число интеллектуалов-традиционалистов, частью «экологии культуры». Это популярное в 1980-е годы определение, вынесенное в заглавие статьи Дмитрия Лихачева[932], во-первых, замечательно обнаруживало специфику и масштаб позднесоветского экологизма, который не помещался в рамки сугубо природоохранной деятельности, во-вторых, отражало общий для «долгих 1970-х» крен в консерватизм. В статье речь шла о необходимости охранительных мер применительно к культурной, а не только природной среде, к духовному миру человека. Однако идея Лихачева, сформулированная в ключе «просвещенного» консерватизма и осененная надпартийным авторитетом ученого, при некотором сдвиге акцентов, охотно допускаемом «неопочвеннической» публицистикой, могла обрести и подчас обретала протестный политический оттенок. Часть «неопочвенников» включали экологическую проблематику в дискурс внутреннего колониализма, трактовавшего власть и ее проекты, в частности массированное и бездумное использование природных ресурсов, как чуждые русскому народу. Подобная оптика требовала отграничения всего «естественного» (природа, родина, народ) от всего «искусственного» (властные институции и интеллектуалы, генерирующие утопические проекты), но поскольку ни риторически, ни идеологически прямые обвинения власти оказывались невозможны, в ход шла отработанная метонимия: упреки адресовались министерствам и ведомствам, которые якобы лоббируют удобные им проекты и, фальсифицируя хозяйственно-экономическую ценность последних, систематически вводят в заблуждение партийно-правительственные органы и народ. Риторика, основанная на подмене адресата, часто поддерживалась убеждением в наличии сознательного противодействия сохранению архитектурного (можно продолжить – исторического, хозяйственного, природного) своеобразия России. Реплика вознегодовавшего по поводу разрушения исторической застройки Иркутска Федора Абрамова («Очень рады все перестроить, все с ног на голову. <…> Есть люди, которые заинтересованы, чтобы мы с тобой, живя в России, остались без России. Чтобы она у нас потихоньку да помаленьку уходила из-под ног»[933]) и надежды искусствоведа Владимира Десятникова когда-нибудь пригвоздить «к позорному столбу всех этих кагановичей, кольцовых, посохиных и иже с ними “русских воров” братьев Весниных»[934] выражают это умонастроение.