Читать онлайн «Приключения английского языка». Страница 64

Подобно многим словам, описывающим осложнения общества, классу в привычном для нас понимании потребовалось время, чтобы утвердиться в языке. Понятие lower classes (низкие классы) использовалось в 1772 году; lowest class(es) (низший класс и низшие классы) стало общеупотребительным с 90-х годов XVIII века. В 1756 году был зарегистрирован термин middle class (средние слои общества, средний класс), который к 40-м годам XIX века стал таким же общеупотребительным, как и lower classes. С середины XIX века это слово на всех промышленных парах устремилось вперед, дав жизнь таким понятиям, как lower middle class (мелкая буржуазия, мещанство, низший средний класс), upper middle class (крупная буржуазия, верхушка среднего класса, высший средний класс), lower working class (низший рабочий класс), upper working class (верхушка рабочего класса, высший рабочий класс), skilled working class (квалифицированный рабочий класс), upper class (высшие слои общества, высшее сословие), middle middle class (средний средний класс); к тому же, были и те, кто не поддавался классификации: члены королевской семьи, аристократия, художники, бродяги, мыслители и кельты, которым часто удавалось избежать суровых оков систематизации. В наши дни понятие «класс» теряет былую определенность и силу.

Классовое самосознание как никогда обострило вопрос диалектов и произношения. Наглядным примером здесь может послужить кокни, частично вследствие того, что к концу XVIII века Лондон стал крупнейшим городом Англии; его население к концу XIX века увеличилось до 4,5 млн (при Елизавете I до этой отметки не доходило население всей страны); к тому же, в Лондоне был самый высокий уровень грамотности в стране: к 1700 году 70 % прислуги могли подписываться своим именем; 98 % всех английских книг выходило именно в Лондоне, где вели свои дела свыше половины всех книготорговцев. К тому же диалект кокни может по праву гордиться своей удивительной историей и тем, что благодаря таланту Чарльза Диккенса он сумел занять видное место в литературе.

Его, конечно, презирали те, кто стремился призвать английский язык к порядку. В XVIII веке он пользовался исключительно дурной славой: его считали языком преступности, нищеты и невежества, пригодным разве что для комических сцен во второсортных постановках в театрах Лондона.

В 1791 году Джон Уокер в своем «Критическом фонетическом словаре английского языка» (Critical Pronouncing Dictionary of the English Language) высказался по поводу кокни весьма критически, назвав его «самым варварским наречием Лондона». Автора словаря крайне удручал тот факт, что лондонцы, говорящие на кокни, не равнялись на высшее общество; более того, они столь мало пользы извлекли из наличия привилегированного соседства, что их местный говор «в тысячу раз более противен и внушает большее отвращение», чем диалекты Корнуолла, Ланкашира и Йоркшира.

В «Видении о Петре-пахаре» 1362 года слово cockeneys означало яйца, маленькие и деформированные, будто снесенные петухом. У Чосера это слово означает «маменькин сынок». К началу XVI века так называли людей, выросших в городах и не знающих «настоящей жизни». К началу XVII века это значение было применимо только к жителям одной местности — Cockney of London (лондонские кокни, 1611 год) или Bow Bell Cockney (рожденные в пределах слышимости колокольного звона церкви Сент-Мэри-ле-Боу, 1600 год) в Лондоне. Говорили, что жители этого района не интересовались ничем за пределами того клочка земли, где им довелось проживать.

Джон Уокер избрал их своей мишенью. Он с презрением утверждал, что кокни из низших слоев произносили слова вроде fists или posts в два слога: как fistiz и postiz. V и w служили заменой друг другу, так что wine произносили как vine, a veal — как weal. Н провинилась в очередной раз: если не произносить ее в слове while, то по звучанию слово не будет отличаться от wile; вообще пропуск h стал отличительной особенностью: кокни говорили art вместо heart и arm вместо harm. На место th пришла f, как, например, в словах thirty (тридцать) и thousand (тысяча), произносившимися как firty и fahsn; кроме того, bother звучало как bower, a mother — как muwer. Обвинения множились: yewmour вместо humour, tewwim вместо tell him. Укоренилось такое тяжкое преступление, как двойное отрицание: There ain’t nuffink te see (здесь не на что смотреть). Высказывания засоряются разделительными вопросами, и повсюду то и дело звучит That arright then? или Ain’t it? которое со временем превращается в Innit?

Отдельные писатели ухватились за эту идею с энтузиазмом жившего за океаном Марка Твена. Один из них, Генри Мейхью, в работе над исследованием «Труженики и бедняки Лондона» провел беседы со многими «преступноязычными» кокни, которых порицал Уокер, и записал колоритные высказывания, которые современного читателя забавляют и приводят в недоумение. Вот что, к примеру, сказал ему портной, выписывая счет:

Mr — nabs the chance of putting his customers awake, that he has just made his escape from Russia, not forgetting to clap his mawleys upon some of the right sort of Ducks to make single and double backed slops for gentlemen in black, when on his return home he was stunned to find one of the top manufacturers of Manchester had cut his lucky and stepped off to the Swan Stream, leaving behind him a valuable stock of Moleskins, Cords, Velveteens, Plushes, Swandown &c, and I having some ready in my kick, grabbed the chance, and stepped home with my swag and am now safe landed at my crib.

(Господин X. не упускает случай рассказать правду своим заказчикам о том, что он недавно сбежал из России, не забыв прихватить оттуда запас парусины отличного качества, чтобы шить всякую дрянь на одинарной и двойной подкладке для разных чертей, а вернувшись на родину, обалдел, узнав, что один из лучших производителей в Манчестере смылся и рванул в [Перт], оставив ценный запас молескина, ниток, вельвета, плиса, хлопчатобумажной фланели и прочего добра, а я был наготове, случая не упустил и отправился со своей добычей домой, а теперь благополучно высадился в своей лачуге.)

У Мейхью можно найти множество подобных текстов. К счастью для нас, Лондон славится не только одним из величайших социальных историков середины XIX века, но и одним из лучших английских писателей и, по мнению многих, величайшим прозаиком. Чарльз Диккенс не первым использовал речевые характеристики как классовый признак, но именно он в своем творчестве придал этому приему особый блеск. Талант Диккенса ввел в литературу говор трущоб, столь опороченный Джоном Уокером. Он не мог не отметить невежество своих персонажей, но при этом великодушно не отказывал им и их манере речи в уважении и внимании. Своего рода эпиграф к использованию Диккенсом речи низших классов, особенно лондонских и, в частности, кокни, мы находим в произведении «Наш общий друг»:

The visitors glanced at the long boy, who seemed to indicate by a broader stare of his mouth and eyes that in him Sloppy stood confessed.

‘For I ain’t, you must know,’ said Betty, ‘much of a hand at reading writing-hand, though I can read my Bible and most print. And I do love a newspaper. You mightn’t think it, but Sloppy is a beautiful reader of a newspaper. He do the Police in different voices.’

(Гости взглянули на длинного парня, который еще шире разинул рот и глаза, как бы говоря, что он-то и есть Хлюп.

— Я сама не мастерица читать по писаному, — продолжала Бетти, — хотя Библию могу читать и вообще печатное разбираю. А газету так очень люблю. Вы, может, не поверите, Хлюп хорошо читает вслух газеты. А полицейские отчеты умеет изображать в лицах.)

Последнее предложение можно считать кредо Диккенса. Его необыкновенный успех (за три недели было продано 150 000 экземпляров дешевого издания «Оливера Твиста») был подкреплен журналистским опытом. Писатель наблюдал за жизнью Лондона и с помощью скорописи ловил его словечки и выражения. Его мастерство подражания, отточенное на любительской сцене, означало, что прямая речь зачастую заключала характеристику персонажа. Он любил речь простонародья и то, как быстро и точно она «определяла место» человека в обществе.

Например, языковед Линда Магглстоун, специалист в таких вопросах, как произношение h, отмечает, что в «Дэвиде Копперфилде» акцент Клары Пегготи передан с помощью опущения h, что сразу же определяет ее принадлежность к низшему сословию. «„А потом там море, лодки, корабли, и рыбаки, и морской берег, и Эм — он будет играть с вами…“ — Пегготи имела в виду своего племянника Хэма, но говорила она о нем так, словно он был глаголом[42] из английской грамматики».

По мнению Александра Эллиса (1869 год), опущение h было «общественным самоубийством». При этом Линда Магглстоун выявляет самого знаменитого во всей литературе персонажа, опускавшего h, — Урию Гипа, — и здесь Диккенс применяет грамматическую «ошибку», чтобы предупредить читателя о неприятном лицемерном характере этого человека. Персонаж произносит humble как ‘umble: «I am well aware that I am the ‘umblest person going», said Uriah Heep modestly, «…and my mother is likewise a very ‘umble person. We live in a ‘umble abode, Master Copperfield, but have much to be thankful for. My father’s former calling was ‘umble». «Я прекрасно сознаю, что я человек совсем маленький и ничтожный по сравнению с другими, — скромно сказал Урия. — И моя мамаша — человек маленький, смиренный. Жилище у нас маленькое, убогое, мистер Копперфилд, но все же нам есть за что быть благодарными. И мой отец прежде занимал место маленькое».