Читать онлайн «Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века». Страница 51

Таким образом, главное отличие дальневосточного понимания формы, по сравнению с западным, берущим начало в Древней Греции (эйдос, энтелехия) – это сравнительно малое значение внешнего по сравнению с внутренним, точнее, формы по отношению к бесформенному. Ещё в добуддийской и доконфуцианской Японии красота ассоциировалась прежде всего с чувством любви и самопожертвования (о чём свидетельствуют древние хроники и первая поэтическая антология «Манъёсю»), а в качестве «прекрасного» оценивалось в первую очередь движение души.

От материковой культуры японцы унаследовали понимание истинного знания не как дискурсивной системы словесно оформленных текстов, а как некоего «сердечного отклика» на неуловимые, неявленные грубым человеческим чувствам образы, которым ещё только надлежит воплотиться в формы вещественного мира. «Существует как бы «врождённое», изначально заданное откровение жизни, ибо каждому человеку в глубине его опыта доступна правда бытия, которая столь же очевидна, сколь и неуловима для логических формул. И чем более она внятна внутреннему опыту, тем более сокрыта в мире всего овеществлённого и внешнего».[316] Читая знаменитый трактат «Даодэцзин», приходишь к выводу, что «реальность обладает как бы двойным дном, некоей внутренне сокровенной, лишь символически обозначаемой глубины».[317] Дэ – это воплощение Дао в себе; мудрец обладает полнотой Дэ, т. е. всей своей телесной организацией улавливает ещё не воплотившиеся веяния Дао: «…о пути нельзя составить знания – его можно только пройти».[318]

Древние мастера обучали своих учеников не столько искусству воспроизведения отчеканенных традицией форм (хотя это и было обязательным этапом обучения), сколько постижению того, что «над», «до», «вне», «сверх» границ формы. Стать мастером означало достичь такого состояния «одухотворения тела, когда в одном движении должна осуществиться духовность всего тела».[319]

В заключение я хочу ещё раз подчеркнуть непреходящую ценность эстетического опыта Дальнего Востока. В настоящее время, когда в европейской эстетической теории возникает настоятельная потребность развития не только дискурсивного, но и чувственного, так называемого телесного мышления, изучение японской художественной традиции с её приоритетом «разума тела» может оказаться весьма полезным.

Имамити Томонобу (1922–2012) – крупнейший эстетик Японии XX века, автор многочисленных трудов, посвященных анализу японской художественной традиции и созданию новой системы эстетических взглядов под названием эко-этика. Он является также основателем Международного центра сравнительной философии и эстетики, издающего фундаментальный ежегодник «Эко-этика» и ежеквартальный аналитический журнал «Эстетика Японии», и почетным профессором ряда мировых университетов, в том числе Вюрцбургского и Парижского.

До последних десятилетий прошлого века на Западе практически игнорировалась восточная эстетическая мысль. Сейчас интерес к ней возрос и число соответствующих публикаций в таком, например, авторитетном издании как «Journal of Aestetics and Art Criticism», увеличивается. Тем не менее, должной теоретической базы для адекватной оценки восточной эстетики у западных учёных пока не существует.[320]

До сих пор превалирует точка зрения, согласно которой несовместимость восточной и западной эстетики, обусловлена не только разностью языковых систем координат, но и разной направленностью векторов этих систем. Так, эстетика Дальнего Востока ориентирована прежде всего на практику в широком смысле этого слова. Такая эстетика выступает и как художественная теория, и как практика чувств обыденной жизни человека, практика нравственности мастера. Этим объясняется широта дальневосточных эстетических категорий: их зависимость от контекста, эмоциональная окрашенность, интуитивность и логическая расплывчатость – непривычная для рационалистического Запада. В данном контексте имеют особое значение усилия Имамити Томонобу по созданию эстетической метатеории, которая могла бы служить мостом между Востоком и Западом. Здесь Имамити проявил себя как талантливый учёный, в равной степени владеющий как западным, чисто философским подходом к эстетической теории, так и традиционно восточным подходом, основанным в первую очередь на художественной практике.

Стремясь совместить оба подхода, Имамити создаёт своеобразный восточно-западный философский метаязык. В одной из главных своих работ, «Эстетика Дальнего Востока»,[321] японский учёный вполне обоснованно называет себя на западный манер систематиком, поскольку представляет здесь эстетическое наследие Дальнего Востока, используя западный метод. Тогда как подавляющее большинство сегодняшних японских эстетиков до сих пор остаются в плену национальных описательно-эмпирических представлений. Тем не менее теория у Имамити органично вырастает из эмпирического материала, а не является некой созданной им и далекой от жизни умозрительной концепцией.

По мнению профессора, глубокий теоретический анализ дальневосточной эстетики необходим как самому Востоку – для развития самосознания, так и Западу – для более адекватного представления о Востоке и о себе самом как о части мирового целого; а им обоим – для создания универсальных общечеловеческих эстетических концепций. Имамити считает, что понимание особенностей самосознания японцев невозможно без понимания своеобразия их художественной жизни, всей эстетической традиции.

Специфика художественной практики того или иного народа и вырастающей на ее почве теории, полагает профессор, определяется особенностями национального менталитета, наиболее существенными чертами национального характера.[322] Что касается японцев, то главной чертой их оказывается… личностная невыраженность. «Отсутствие понятия «личность», – подчёркивает Имамити, – есть общая особенность дальневосточных культур».[323]

В подтверждение этого он обращается к японской иероглифике. По мнению ученого, ни одно из традиционных понятий японского языка, близких по значению западному понятию личность, не может считаться адекватно передающим смысл последнего. Сходные по значению японские слова обозначают человеческую особь с некоторыми личностными характеристиками, но не личность как таковую. Факт отсутствия слова «личность» в японском языке не случаен: он свидетельствует о том, что раз не было слова, значит, в нём не было нужды.

В традиционном японском обществе гораздо более значимыми для характеристики отдельного человека были такие понятия, как «долг» и «ответственность» (ги, сэкинин). Именно они со времен Конфуция считались высшими добродетелями человека. Имамити подчёркивает, что здесь имеется в виду ответственность в первую очередь перед коллективом, общиной. Запад не знал такого понятия вплоть до Нового времени. Западное понятие ответственности (англ. responsibility) возникло лишь в 1787 г., как название необходимого основания контрактных капиталистических отношений. «Таким образом, японцы должны гордиться – у них было то, чего не было на Западе» – заявляет профессор.[324]

Высокая степень социальной ответственности японцев во многом определяла специфику национальной художественной традиции. В искусстве ответственность требовала от художника не самовыражения или самоутверждения, а установления контакта со зрителями или коллегами. Достижению этого служит, в частности, поэтический жанр рэнга – песнь-диалог, создающаяся совместным творчеством нескольких авторов. В теории же этот феномен нашел выражение в эстетической категории ма (букв. «между», «промежуток», т. е. некий пространственный или временной интервал), означающий, по словам Имамити, «некое пространство эмоционального отклика». «Всё японское искусство, – поясняет учёный, – было пронизано светом душевного взаимодействия, сотворчества сторон, чем разительно отличалось от западной традиции самовыпячивания».[325]

Сказанное выше не означает, что в японской духовной культуре личностное начало начисто отсутствует как таковое. Просто в Японии сложилась личность иного типа, нежели на Западе, и для понимания японской культуры необходимо предпринять серьезное сравнительное изучение этих двух типов личности.

В целом рассуждения нашего философа сводятся прежде всего к доказательству того, что в японском искусстве существует своё, в значительной мере отличное от западного, понятие художественной формы. Форма в японской художественной традиции обладает большей подвижностью, нечеткостью, нефиксированностью, неявленностью.