Читать онлайн «Зримые голоса». Страница 43

87

Пророк неврологии Хьюлингс-Джексон сто лет назад писал: «Нет сомнения, что при заболеваниях некоторых отделов мозга глухонемые могут терять свою естественную систему знаков, каковая в какой-то степени заменяет им язык». Хьюлингс-Джексон считал, что при этом должно поражаться левое полушарие мозга.

Сходство речевой и жестовой афазии можно проиллюстрировать недавним случаем, о котором сообщили Дамасио и его коллеги. Молодой слышащей женщине, переводчице с языка жестов, страдающей эпилепсией, провели Wada-тест (введение амитал-натрия в левую сонную артерию для выяснения вопроса о том, является ли левое полушарие у испытуемого доминирующим). В результате у женщины возникла преходящая афазия, как речевая, так и жестовая. Способность говорить по-английски восстановилась через четыре минуты, на восстановление способности изъясняться на языке жестов ушло на несколько минут больше. Во время процедуры больной проводили ПЭТ. Таким способом удалось показать, что в продукции речи и в продукции языка жестов задействованы приблизительно те же области левого полушария, хотя в обработке жестовой информации участвует более обширная область, охватывающая, помимо височной, еще и левую теменную долю.

Есть данные, говорящие о том, что язык жестов может принести пользу в ведении страдающих аутизмом детей, которые не могут или не хотят говорить, и может дать этим детям такие возможности в общении, какие раньше казались для них недостижимыми. (Бонвиллиан и Нельсон, 1976). Изабель Рапен видит причину этого феномена в том, что у аутичных детей имеются специфические поражения в слуховой сфере, а зрительная сфера сохранена лучше.

Несмотря на то что язык жестов не может помочь людям, страдающим афазией, он может оказаться полезным для детей с задержкой речевого развития и для стариков с сенильной деменцией и расстройствами речи. Отчасти это связано с графической и наглядной выразительностью языка жестов, а отчасти – с относительной простотой его движений в сравнении с невероятной сложностью и согласованностью движений при продукции устной речи.

Есть и другие способы создания такого формального пространства, как и усиления визуально-когнитивной функции вообще. Так, с распространением за последнее десятилетие компьютеров появилась возможность организовывать и перемещать логическую информацию в (компьютерном) «пространстве», создавать (а также вращать и иным образом трансформировать) сложнейшие трехмерные модели или фигуры. Это привело к появлению нового рода навыков – к способности создавать совокупности мысленных образов (в частности, мысленно представлять топологические преобразования) и к способности к визуально-логическому мышлению, которое раньше, в докомпьютерную эру, встречалось очень редко. С помощью компьютера практически каждый может стать экспертом в этой области, по крайней мере каждый, кому еще не исполнилось 14 лет. После этого возраста трудно научиться искусству пространственного воображения, так же как трудно овладеть чужим языком до такой степени, чтобы свободно говорить на нем. Родители все чаще и чаще обнаруживают, что их дети могут стать компьютерными кудесниками, а сами они нет. Вероятно, это еще один пример «критического возраста». Представляется, что для усиления визуально-когнитивной и визуально-логической функции требуется раннее смещение доминирования к левому полушарию мозга.

Способ этот хоть и новый, но потенциально универсальный. Ибо в Мартас-Винъярд все население – и слышащее, и глухое – смогло стать носителями языка жестов. Следовательно, способность, то есть нейронный аппарат, усвоить пространственный язык (и все сопутствующие нелингвистические пространственные навыки) есть практически у каждого человека.

Существует, должно быть, великое множество нейронных потенциалов, с которыми мы рождаемся и которые могут развиться или зачахнуть в зависимости от потребности. Развитие нервной системы, а в особенности коры головного мозга, оставаясь в рамках генетической обусловленности, направляется и формируется ранним опытом. Так, способность к различению фонем необычайно высока в первые шесть месяцев жизни, а потом ограничивается фонемами той речи, какой ребенок окружен в действительности. Поэтому японские дети перестают различать фонемы «л» и «р», а американские перестают различать японские фонемы. Дело при этом не в том, что нам не хватает нейронов; нет никакой опасности истощения запаса нейронов из-за развития какого-то одного потенциала, как нет и риска, что это затормозит развитие других потенциалов. Напротив, есть основательная причина для создания возможно более богатого в лингвистическом отношении (как и во многих других отношениях) окружения в период наибольшей пластичности мозга ребенка.

Это лингвистическое использование лица представляет особый аспект языка жестов и не имеет ничего общего с обычной экспрессивной мимикой, да и основано оно на совершенно иных нейронных механизмах, что было недавно показано в опытах Дэвида Корины. Изображения лиц, выражения которых можно было трактовать как «аффективные» или «лингвистические», предъявляли с помощью тахископа поочередно в правом и левом поле зрения глухим и слышащим испытуемым. Слышащие испытуемые обрабатывали «лингвистические» выражения правым полушарием, а глухие отдавали предпочтение левому при декодировании «лингвистических» выражений.

Немногие исследованные случаи поражений головного мозга у глухих показывают ту же диссоциацию при восприятии аффективных и лингвистических выражений лиц. Так, при поражениях левого полушария носителей языка жестов лингвистические «предложения» на лицах становятся непонятными и неразличимыми (это является составной частью знаковой афазии у носителей языка жестов), но при этом полностью сохраняется способность распознавать аффективные изменения в выражении лица. И наоборот, при поражениях правого полушария возникает неспособность распознавать лица и читать их обычное, экспрессивное или аффективное выражение (то есть развивается обычная прозопагнозия). Тем не менее в последнем случае сохраняется способность к беглому владению языком жестов.

Эта диссоциация в восприятии аффективных и лингвистических выражений лиц распространяется и на способность воспроизводить такие выражения. Так, один больной с поражением правого полушария, обследованный группой Беллуджи, был способен воспроизводить лингвистические выражения лица, но потерял способность к мимической экспрессии и к мимическому аффекту.

Древнее, как мир, знание о том, что утрата слуха приводит к обострению зрительного восприятия, нельзя приписать использованию языка жестов. Все глухие, даже поздно оглохшие, остающиеся в мире слышащих и говорящих, становятся своего рода виртуозами визуального восприятия, ориентируясь в жизни исключительно за счет зрения, как это описывает, например, Дэвид Райт:

«Я не стал замечать больше, но стал замечать по-другому, не так, как раньше. То, что я вижу, я вижу обостренно, так как зрительная картина – это единственное, что помогает мне интерпретировать и понимать происходящее. В том, что касается неодушевленных предметов, я ориентируюсь по их движениям; в том, что касается животных и людей, мне в моих суждениях приходится принимать в расчет позу, выражение лица, походку, жесты… Например, когда слышащий человек с нетерпением ждет, пока его друг закончит телефонный разговор, он судит о скором окончании разговора по произнесенным словам и по интонации. Глухой же ведет себя как человек, стоящий в очереди у стеклянной будки телефона-автомата и ожидающий, когда закончится происходящий там разговор. В этом случае тоже приходится по каким-то признакам судить о том, что скоро говорящий попрощается с собеседником и повесит трубку на рычаг. Ожидающий внимательно следит за рукой, держащей трубку, подмечает расстояние от головы до микрофона, видит, как говорящий нетерпеливо переступает с ноги на ногу, следит за выражением лица, которое сигнализирует о принятом решении. Глухой человек, лишенный возможности судить о мире по звукам, учится читать самые мелкие зрительные признаки».

Такое же обострение зрительного восприятия происходит у слышащих детей глухих родителей. Вот, например, случай, описанный доктором Арлоу:

«Мой пациент с самого раннего детства привык внимательно всматриваться в лица своих родителей… Он выработал в себе высокую чувствительность, чтобы понять их намерения и желания по выражениям лиц. Так же как его глухой отец, он тонко воспринимает мимику и может достоверно судить о намерениях и искренности тех людей, с которыми ему приходится иметь дело. Он считает, что такая способность дает ему большие преимущества в сравнении с его деловыми партнерами».