Читать онлайн «Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом». Страница 43

Согласно позднейшей самооценке Кизеветтера, у него сложилась определенная репутация среди публики, и тема его диссертационного исследования вызвала у нее определенный интерес, что отчасти объясняло большое количество слушателей, собравшихся на его защиту. Однако «главной приманкой было то, что официальным оппонентом должен был выступить Ключевский, а ведь слушать, как диспутирует Ключевский, было величайшим наслаждением для тонких ценителей научных споров»[565]. В подобных случаях он совмещал «игру кошки с мышкой <…> с легким экзаменом диспутанту»[566], проявляя истинно «диалектическое искусство и манеру»[567]. Ключевский был настолько популярен, что люди приходили просто для того, чтобы послушать его. На защите М.К. Любавского часть публики покинула аудиторию после возражений Ключевского, проявив полное безразличие к тому, что думал о диссертации Митрофан Викторович Довнар-Запольский, следующий официальный оппонент. Сам Любавский, «раболепно» отвечавший на замечания Ключевского, без каких-либо оснований заговорил «настойчивым и грубовато-резким», «грубовато-насмешливым тоном», отвечая Довнар-Запольскому[568]. Эти разные, но равно «неакадемические» реакции демонстрируют принципы работы системы звезд, а также показывают, что публика и профессура разделяли общий набор ценностей и правил в отношении того, что считалось приемлемым и ожидаемым во время диспутов.

Другим титаном публичных лекционных залов был Максим Ковалевский. На защите докторской диссертации Павла Виноградова он был вторым оппонентом и выступал после «пространной, изрядно-таки утомившей публику речи» В.И. Герье, сумев приковать «к себе общее внимание» и заставить «чутко насторожиться весь огромный зал». Все были под впечатлением от его «колоссальной научной эрудиции». Некий молоденький помощник присяжного поверенного, переполненный восторгом, после защиты «долго не мог успокоиться и все восклицал: “Ну, и память же у этого Максима Ковалевского! Какова силища! Ах, черт его возьми! Это не человек, а какой-то сверхъестественный феномен!”»[569]. Выступление Ковалевского на защите диссертации Александра Сергеевича Алексеева о политической мысли Жан-Жака Руссо показывает другую грань диалога, разворачивавшегося на защите. Подробное описание защиты раскрывает уже знакомую сцену:

Вся обстановка диспута носила чрезвычайно торжественный характер. Актовый зал университета был переполнен публикой. В первом ряду сидело несколько «звездоносцев» и среди них старичок Константин Иванович Садоков, тогдашний помощник попечителя московского учебного округа. Кажется, он присутствовал здесь лишь с декоративной целью, потому что все время сладко дремал в своем кресле, только изредка просыпаясь и пожевывая губами. Но и он, помнится, слегка оживился, когда после вступительной речи Алексеева вдруг заговорил Ковалевский[570].

Почему Садоков очнулся от своей приятной дремы? За каким зрелищем пришла публика? Они были здесь, чтобы услышать «поток красноречивых, сверкающих остроумием фраз». Аудитория должна была оценить блеск «убийственных сарказмов», которые «непрерывно слетали у него с языка», осыпая «бедного диспутанта, как шрапнелью». Публика была вознаграждена за свое присутствие самим зрелищем Ковалевского в таком «особенном ударе»[571].

Это не было пресыщенным любованием римской публики зрелищем того, как львы русского научного мира разрывают кандидатов, словно мучеников-христиан. Публика хотела блеска и огня, остроумия и культуры. Вот почему она наслаждалась Ключевским, игравшим с кандидатом, как кот с мышью. Точно так же ей понравилось «живое и остроумное» выступление Владимира Ивановича Ламанского на докторской защите Николая Дмитриевича Чечулина, в которое он сумел включить аллюзии на «Анну Каренину» Толстого, «Недоросля» Фонвизина, романтические исторические романы Марлинского, а также на Добчинского и Бобчинского из гоголевского «Ревизора». Его речь «состояла из ряда остроумных и метких замечаний, вызвавших в публике веселое настроение»[572]. На защите докторской диссертации Кизеветтера он и его оппоненты Любавский и Богословский «спорили очень оживленно, не без шуточной язвительности с обеих сторон, и публика несколько раз весело аплодировала» каждому из них[573]. Вплоть до крушения старого порядка публика продолжала наслаждаться эрудицией и остроумием академической элиты – по ходу работы того социального механизма, который сами ученые помогли сформировать и совершенствовать.

Этот очерк начался с описания обстоятельств, которые сопутствовали защите диссертации Георгия Вернадского. Несмотря на радость по поводу успешного результата защиты и «дружеские и теплые» чувства, царившие на устроенном по этому поводу торжестве, собравшиеся осознавали, что российская история стоит на пороге событий чрезвычайной важности. Они не могли избавиться от неотступного ощущения, что они «и вся Россия [находятся] на самом краю бездны». Георгий Вернадский уехал из Петрограда 25 октября. Позже он узнал, что красногвардейский отряд «реквизировал» машину его родителей, когда те возвращались домой с вокзала. Ему самому пришлось ехать в Пермь на верхней полке вагона, битком набитого дезертировавшими солдатами. Приехав, он узнал от своей жены, что в городе, который он только что покинул, произошла революция. Они стали свидетелями конца эпохи. И хотя сам Вернадский говорил, что уже «тогда было такое время, что о традициях стали забывать», и он, и его социальное окружение упрямо цеплялись за свои привычки посреди хаоса, воцарявшегося в России. Им было бы грустно узнать, что защита диссертаций в том виде, в каком они ее восприняли, не переживет срок жизни, отпущенный их собственному сословию. Но утешением для них была мысль о том, что они до самого конца оставались верны ими же заложенным традициям[574].

Публичная защита диссертации, или диспут, возникла в XVIII веке как часть элитарной культуры. После того как правительство решило сформировать новую образованную прослойку, чтобы набирать из нее чиновников, оно было вынуждено значительно расширить границы университетского мира. Чтобы преподавательские должности в университетах были заняты авторитетными русскими профессорами, правительство установило весьма высокие требования к соискателям ученых степеней, отбирая перспективных кандидатов и закрепляя их в университетской среде посредством магистерских испытаний. В конечном итоге созданная таким образом профессура обретала относительно устойчивый социальный статус, ограниченную автономию и чувство профессиональной самоидентификации. Университеты и профессура укреплялись в тандеме с образованной частью общества. Многие из представителей этого широкого социального слоя сформировали общественную среду, которая поддерживала профессуру морально и материально. Профессура и публика вместе создали социальный механизм со своими ритуалами, практиками и аудиторией. Многие участники и наблюдатели вспоминают в деталях и с теплыми чувствами о том, что публикация и защита диссертации были испытанием «огнем и водой»[575]. Таким образом, когда правительство сделало институт защиты диссертаций публичным – что соответствовало социальным практикам элиты того времени, – причем выстроило его для своих собственных целей, то оно тем самым дало рождение и новой социальной группе, и новому средству социальной коммуникации. Этот общественный форум взял на себя важную функцию, позволяя профессуре демонстрировать свои умения, знания и эрудицию, а также получать поддержку от собиравшейся публики и разделять с ней общую увлеченность от знакомства с самыми новыми достижениями культуры и науки. Он стал ярким примером формирования автономной области социального поведения, находящейся вне пределов правительственного контроля.

Мы уже видели, что публичные защиты стали частью ученой культуры начиная с самого рождения университетской жизни в России. Это полностью соответствовало дидактическим планам правительства, которое, собственно, и финансировало все учреждения высшего образования. Разумеется, правительство было в первую очередь заинтересовано в подготовке высококвалифицированных служащих, на которых оно могло бы поло житься. Однако правительство (персонифицированное не только в императорах и императрицах, но и таких деятелях, как Сперанский, Уваров, Милютин и др.) также пыталось привить высшим слоям общества культурные привычки, которые бы соответствовали образу России как ведущей европейской державы и заставили бы элиту следовать образовательным требованиям правительства. Таким образом, публичная презентация знания на диспутах (что распостранялось и на всю систему образования в целом) была с точки зрения царского правительства не самоцелью, а инструментом.