Читать онлайн «Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века». Страница 64

В отличие от стеснительного Жихарева, другой студент, Петр Чаадаев, в шестнадцать лет «слыл одним из наиболее светских, а может быть и самым блистательным из молодых людей в Москве, пользовался репутацией лучшего танцовщика в городе по всем танцам вообще, особенно по только начинавшейся вводиться тогда французской кадрили, в которой выделывал „entrechat“ не хуже никакого танцмейстера; очень рано, как того и ожидать следовало, принялся жить, руководствуясь исключительно своим произволом, начал ездить и ходить куда ему приходило в голову, никому не отдавая отчета в своих действиях и приучая всех отчета не спрашивать»[349].

Москва гордилась своим расточительным, привольным гостеприимством; всегда был дом открыт для гостей «званых и незваных, особенно для иностранных»; в допожарной Москве можно было бесплатно обедать даже незнакомому человеку, просто переходя из дома в дом. Такое отношение особенно чувствовали студенты-дворяне, приехавшие из провинции, но, конечно, имевшие многочисленных московских тетушек. Один из них, живший на пансионе у университетского профессора, вспоминал впоследствии, что «в первом десятилетии этого века москвичи еще отличались хлебосольством и радушным приемом даже для дальних родных, приезжающих из провинции; бывало, в праздничный день несколько карет приезжало за нами, и нельзя было выбрать, куда веселее ехать»[350].

«Обеды, ужины и танцы» являлись наиболее распространенной формой дворянского времяпровождения в Москве, но они не исчерпывали всех возможностей города. Важной частью московской городской культуры были народные гулянья, куда единой толпой высыпали все ее жители. Приуроченные к различным календарным праздникам гулянья кочевали из одного края Москвы в другой, из Марьиной рощи в Сокольники, на Пресненские пруды, Девичье поле и пр. За один вечер здесь возникали балаганы, где показывали кукольные представления, пантомимы, выступали силачи, фокусники, акробаты, великаны, карлики, «дикие люди», балаганный дед смешил публику острыми шутками. Разноцветными огнями вспыхивал под вечер фейерверк. Центральным событием года было гулянье на масленицу под Новинским предместьем. «В воздухе стон стоял. Во все горло выкрикивали свой товар разносчики; вертелись карусели, лошадки. <…> Стеной стояла чернь, жадно ожидавшая дарового зрелища, но и балаганы были переполнены благодаря дешевым ценам. Сюжеты спектаклей были обыкновенно патриотически-военного характера…»[351] Особый конный праздник — карусель — больше других занимал москвичей, и о нем то и дело упоминают современники — в мае 1811 г. Батюшков пишет другу: «У нас карусель, и всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон!»[352]

«Модное гулянье» проходило на Тверском бульваре. «Вот жалкое гульбище для обширного и многолюдного города, какова Москва; но стечение народа, прекрасные утра апрельские и тихие вечера майские привлекают сюда толпы праздных жителей. Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица, и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица!»[353] Среди них Батюшков замечает, как «университетский профессор в епанче, которая бы могла сделать честь покойному Кратесу, пробирается домой или на пыльную кафедру». А как же известные нам дворяне-студенты чувствуют себя в этой толпе? Оказывается, Жихарев не пропускает ни одного гулянья и называет их «блистательными». Николай Тургенев, несмотря на свой меланхолический характер, любит потолкаться в толпе с простыми «мужичками», из любопытства заходит в балаган на медвежью травлю, которую подробно описывает в дневнике. На Тверском бульваре он замечает, что иллюминированные вывески украшены стихами, которые по заказу пишет Мерзляков. 14 июля 1807 г. Тургенев посещает Сокольники, «где был общенародный праздник по случаю мира. Все поле было усеяно народом, и изредка были видны шатры, возвышенные места для комедий, где плясали по канату и проч., пели фабричные, цыгане, играла музыка»[354]. Картина восхищает Тургенева; всюду видна неупорядоченность, «приятная пестрота» и свобода, характерные для его восприятия Москвы.

Без сомнения, посещал московские гулянья, ее балы и праздники и студент Александр Грибоедов. Великая комедия, которую он напишет, вся пропитана впечатлениями этой барской, уходящей после 1812 г. Москвы: достаточно заметить, что гулянье под Новинским проходило возле самого его дома. Один из товарищей Грибоедова, В. Шнейдер вспоминает, что накануне Отечественной войны любимым местом их прогулок была Ордынка, где университетскую компанию можно было увидеть почти каждый день[355]. Роль барина-покровителя для молодого Грибоедова взял на себя его дядя, Алексей Федорович, прототип Фамусова, что доставляло юноше немало беспокойства. «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор, разумеется затем, чтоб везти его на поклонение к какому-нибудь князь-Петру Ильичу, он раздевался и ложился в постель. „Поедем“, — приставал Алексей Федорович. „Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал“, — хитрил молодой человек»[356].

Поразительное сближение самых разных персонажей барской Москвы мы находим в письме К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу (февраль 1810 г.). «Сегодня ужасный маскерад у г. Грибоедова <Алексея Федоровича. — А. А.>, вся Москва будет, а у меня билет покойно пролежит на столике, ибо я не поеду <…> Я гулял по бульвару и вижу карету; в карете барыня и барин, на барыне салоп, на барине шуба, и на место галстуха желтая шаль. „Стой“. И карета „стой“. Лезет из колымаги барин. Заметь, я был с маленьким Муравьевым <Александром, братом Никиты и, как и его брат, будущим декабристом. — АА.>. Кто же лезет? Карамзин!»[357]

Вот в таком городе, где можно было пренебречь маскарадом у Грибоедовых, гулять с Муравьевым и случайно повстречать на бульваре Карамзина, жили и учились своекоштные студенты Московского университета. Много ли времени занимала в их жизни учеба? Николай Тургенев пишет, что по обыкновению он посещает в день пять лекций, три часа до обеда и два часа после. В обеденный перерыв Тургенев, как и другие студенты, заходит в близлежащие кондитерские и кофейные дома; его любимая кофейня Мурата находится на полпути между домом и университетом, у Ильинских ворот. Впрочем, он охотно заглядывает сюда и в лекционные часы и здесь же замечает профессора Мерзлякова, который вместо того, чтобы читать лекцию, проводит время в компании своих товарищей. Хорошим обедом в Бацовом трактире между Охотным рядом и университетом заканчиваются «мировоззренческие» ссоры между бойким П. Я. Чаадаевым и его строгим опекуном кн. Д. М. Щербатовым. Кофейные дома и трактиры, примыкавшие к университету, подчас становились местом, где профессора и своекоштные студенты обсуждали различные злободневные проблемы политической и культурной жизни (так, упомянутый нами Мерзляков рассуждал об оратории Гайдна «Сотворение мира», премьера которой в Москве оставила глубокое впечатление у публики). Вообще, судя по дневнику Тургенева, нельзя сказать, чтобы он часто ходил на лекции. Еще более замечателен «Дневник студента» С. П. Жихарева, где о содержании занятий нет ни слова, зато видно, что автор все свободное время проводит в театре, не пропуская ни одного спектакля.

Определенную небрежность в посещении лекций у многих студентов-дворян можно извинить тем, что в отличие от казеннокоштных студентов, они имели возможность пополнять свои знания из широкого круга прочитанных ими книг. Именно в начале XIX века у совсем еще молодых людей, и притом студентов университета, появляются крупнейшие в Москве личные библиотеки (К. Ф. Калайдович, П. Я. Чаадаев). Многие книги молодые люди получают по почте непосредственно из Европы. Петр Чаадаев, «только вышедши из детского возраста, сделался известен всем московским букинистам и вошел с сношения с Дидотом <известный французский издатель. — А А.> в Париже». На московских книжных развалах собирал свою замечательную коллекцию книг и рукописей Константин Калайдович, так что потом мог делать личные дары в библиотеку Общества истории и древностей российских. Заметим, что среди крупнейших библиотек Москвы были и собрания университетских ученых, которыми могли пользоваться студенты: замечательные книжные собрания были у профессоров П. И. Страхова, Ф. Г. Баузе, И. А. Гейма, Р. Ф. Тимковского и др.

Чтение новых книг было одной из существенных сторон образования, которое получали воспитанники благородного пансиона. В самом пансионе была превосходная библиотека, составленная из пожертвований родителей и профессоров; Антонский выписывал для нее несколько литературных журналов (например, «Вестник Европы»), в т. ч. и иностранных («Revue Encyclopédique» из Парижа). Впрочем, он же следил за характером чтения, и обнаруженные в пансионе новомодные романы, которые Антонский считал легковесными, пустыми и портящими нравы, подлежали сожжению. Воспитанники читали за чаем, обедом, ужином; принести за стол книгу даже вменялось в обязанность. «Антонский всегда ходил позади во время нашего обеда. Случалось иногда, что вдруг из-за спины читателя протягивается рука и берет книгу: если это было дозволенное чтение, то книга тут же возвращается; но если это был роман, она исчезала навеки!»[358]