Читать онлайн «Устная история». Страница 49

Использование устной истории в этнографических исследованиях как источника (устный исторический источник) определяется еще рядом факторов. Необходимо заметить, что, несмотря на заметное сходство между исследовательским инструментарием устной истории и этнографии, существуют принципиальные отличия между методом опроса, принятым в этнографии, и методом интервьюирования в устной истории. Во-первых, обязательная для создания устного исторического источника техническая запись фиксирует не только словесную информацию, но и звуковую (интонация, междометия, эмоции), а при использовании видео-и кинофиксации — визуальную (мимика, жесты, телодвижения). В ней также закодирована латентная информация, отражающая этничность человека. Во-вторых, в силу своей междисциплинарности устная история широко привлекает для анализа и интерпретации своих источников методики таких наук, как история, лингвистика, социология, политология, культурология, психология.

Таким образом, так или иначе введение в этнографическую практику опыта устной истории поможет не только расширить исследовательский инструментарий, но и создать прочную источниковую базу устноисторической и этнографической информации, которая будет особенно востребована на этапе определенной трансформации традиционной или классической этнографии в этнологию, так как последняя в большей степени занимается внутренним миром человека и меньше фиксирует внешнюю обрядовую сторону. Методический арсенал устных историков, совершенствование методов опроса, фиксации, документирования и архивирования, т. е. создания новых источников, могут значительно продвинуть этнографические исследования вперед.

Возможными совместными проектами устной истории и этнографии может стать создание не только комплекса устных исторических источников по этнической истории и этнической культуре, но и интегрированных программ, например по крестьяноведению для работы с сельским населением, переживавшим перманентную модернизацию XX–XXI вв. Среди апробированных программ устной истории можно предложить следующие интегрированные направления устноисторических и этнографических исследований:

• деревня Алтайского края и традиционное крестьянское общество;

• крестьянство Алтайского края в досоветский, советский и постсоветский периоды: трудовые, бытовые, общественные и семейные традиции в крестьянской семье;

• заселение Алтайского края. Этнографические группы и историко-культурные группы русского населения и их взаимоотношения;

• переселения на Алтай в XX–XXI вв. Этнические мигранты и их взаимоотношения с местным населением и между собой;

• спецпереселения, депортации, ссылки на Алтай: «свои» и «чужие» в экстремальных условиях;

• традиции формирования и развития сети населенных пунктов, их типов в досоветский, советский, постсоветский периоды — деревень, заимок, хуторов, выселков, сел, рабочих поселений, городов. Развитие традиционной крестьянской и организованной административной планировки и застройки поселений, жилых усадеб, хозяйственных дворов и построек. Традиции огораживания жилого пространства в прошлом и настоящем. Формирование культурно-административных площадей и производственной среды населенных пунктов в крестьянский, советский и постсоветский периоды. Обустройство и демонология жилой среды в прошлом и настоящем;

• народная экономика: традиции земледелия, скотоводства, лесных промыслов, рыболовства. Демонология окрестных мест;

• социальные отношения в деревне в доколхозный и колхозный периоды: общественные порядки, организация деревенского самоуправления, социальные и этнокультурные группы, причины их формирования и их взаимоотношения. Участие в общественной жизни — возможности, ограничения, перспективы. Материальное и имущественное положение.

Успешно можно использовать устную историю для проведения комплексного исследования городского общества 1920-1930-х гг., соединяя урбан-историю, этнографию города и устную историю. Совместным проектом может стать тема «Городское общество в XX в.: повседневная жизнь и бытовая история».

Примером соединения собственно истории, этнографии и устной истории является изучение деревни в 1920-1930-е гг. Отечественная историография именно при рассмотрении социальной истории и социальной стратификации деревни в эти годы (период крестьянского единоличного хозяйствования и социалистической модернизации, включающей раскрестьянивание, раскулачивание, репрессии и обобществление производства) никак не может выбраться из «накатанной колеи», отойти от концептуального «прокрустова ложа». Любая попытка историков вогнать исторический процесс в методологические схемы, в том числе марксистско-ленинскую классовую парадигму, упрощает или искажает его, ограничивает методическую базу и исследовательские технологии. Примером является попытка историков определить содержание социальных категорий «кулак» и «батрак»/«бедняк». В советской историографии критерии кулачества как класса определялись идеологическими штампами, сформулированными в партийно-государственных директивах. Среди них — наличие механических орудий труда (что свидетельствовало о зажиточности), использование наемной рабочей силы (что трактовалось как эксплуатация). Современные концепции социальной дифференциации в доколхозной деревне недалеко ушли от советской историографии. Они по-прежнему вращаются вокруг этих показателей. Историки пытаются доказать, что наем сельчан на сельскохозяйственные работы у кулаков доколхозной деревни — это не эксплуатация, а применение машин — это не обогащение. Тем самым агитпроповские шаблоны переносятся из советской историографии в новейшую. В результате даже те историки, которые отказываются от классовой схемы социального развития деревни, сводят свою аргументацию к попытке доказать, что кулак не является «классовым врагом» или «врагом народа», а бедняк — наиболее сознательной личностью. Такой подход был нужен в период государственной и общественной реабилитации значительной части репрессированного российского общества, начатой перестройкой с середины 1980-х гг. Большая наука 1990-х гг. внесла свою лепту в анализ раскулачивания, его сущности, тем самым выполняя свое социальное назначение, и предоставила обществу возможность развивать полученные выводы с целью не только восстановления справедливости в отношении репрессированной части деревенского мира, но и формирования общественного мнения.

Однако устные исторические источники показывают, что к началу масштабных преобразований российской деревни в ходе коллективизации и раскулачивания 1930-х гг. мир алтайской деревни не являлся двумерным (богатые и бедные), а представлял собой общественную, хозяйственную, этнокультурную мозаику. В ходе освоения территории Алтайского края разновременными, поликультурными и полиэтничными мигрантами формировалась культурно-историческая специфика социумов по зонам расселения, отразившаяся на составе населения, хозяйственной специализации, уровне материального благополучия, имущественной, культурной, социальной дифференциации и т. д. Эти различия, помноженные на пестрые природно-климатические условия края, не только обусловили социальноэкономическую и этнокультурную пестроту деревенского мира Алтая, но и способствовали формированию социокультурных групп внутри одного сельского общества. Эти группы могли по-разному относиться к проводившейся советским государством политике коллективизации и раскулачивания. В частности, устноисторическая работа показала, что на позицию старообрядцев повлияла их многовековая традиция борьбы за свою веру; они по-своему встречали преобразования советской власти. Трудолюбие и хозяйственность старообрядческих семей, их крепкое семейное хозяйство обусловили особую позицию этой категории крестьян в годы коллективизации, поэтому в старообрядческих селах социалистические преобразования проходили не так, как в остальных. Казаки, с их менталитетом служилого сословия и привилегиями, способствовавшими их хозяйственной состоятельности, по-иному относились к политике советской власти. Реализация политики раскулачивания в казачьих селах приобрела особые формы, дополненные «расказачиванием». Переселенцы последней миграционной волны, находившиеся в начальном периоде адаптации и обустройства на новом месте, также имели свой взгляд на происходящие преобразования и также по-своему относились к советской политике. Этнические мигранты (мордва, мари, чуваши и др.) определяли собственные позиции, на которые положительно повлияла национальная политика 1920-1930-х гг. в области образования (открытие национальных школ) и культуры (создание нацотделов при региональных органах власти) и т. д.