Читать онлайн «История городов будущего». Страница 55

Ведомая хунвэйбинами – преданными Мао вооруженными молодчиками – Культурная революция стала эдиповой войной с унизительным прошлым. Шанхай же с его построенными европейцами церквями и небоскребами и с по-западному одетой англоговорящей бизнес-элитой, все еще разгуливавшей по Нанкинской улице, был главным символом этого прошлого. Летом 1966 года хунвэйбины начали преследовать прохожих, одетых и стриженных по западной моде; вскоре «костюм Мао» – серые брюки и наглухо застегнутый френч – стал униформой для всех слоев общества. Хунвэйбины срывали иноязычные вывески, которыми до сих пор был усеян Шанхай, и начали придумывать китайские слова для обозначения западных промтоваров. Жители города, которые говорили по-английски – иногда на утонченном «королевском английском», а куда чаще на пиджин-инглише, – теперь делали вид, что понимают только китайский.

Мишенью хунвэйбинов стала и западная архитектура, однако мегаполис, где западное влияние было настолько всеобъемлющим, можно было полностью очистить, только сравняв его с землей. Поэтому разгрому подверглись лишь самые очевидные примеры западного влияния. Были осквернены культовые здания, в том числе собор Святой Троицы. Нападению подверглось и консульство Великобритании, занимавшее самый завидный участок во всем городе; дипломатов вывели из здания, избили и облили клеем. («122 года без арендной платы – отличный результат», – в уже несвоевременной манере имперского высокомерия шутили чиновники Министерства иностранных дел в Лондоне34.)

Тем же летом 1966 года хунвэйбины принялись грабить дома шанхайских бизнесменов под предлогом поиска «четырех старых» – старых идей, старой культуры, старых обычаев и старых привычек. Хотя самые трагические по масштабу потерь «костры из Будд» полыхали в основном в исторических городах Китая с их тысячелетними храмами, в домах богатых шанхайцев было разграблено и зачастую немедленно сожжено немало ценнейших собраний старинных книг и произведений китайского искусства. Кроме прочего, хунвэйбины обнаружили и конфисковали миллионы долларов наличными, припасенные шанхайскими предпринимателями на черный день.

В январе 1967 года хунвэйбины обратили свой гнев на партийную верхушку Шанхая. 100-тысячная толпа собралась на Народной площади, чтобы осудить городской комитет партии и низложить его лидеров35. Мао публично благословил участников митинга и поддержал смену руководства шанхайской парторганизации. На целое десятилетие после этого Китай ушел внутрь себя, полностью отдавшись истерическому отрицанию мирового и собственного наследия. Страна отозвала всех своих иностранных послов кроме одного. Университеты закрылись. Экономика замерла. Уничтожались не только символы иностранного господства, но и реликвии китайской цивилизации, существовавшей на протяжении тысячелетий до подписания неравноправных договоров; теперь они воспринимались как артефакты «феодальной» докоммунистической культуры, не нужные Новому Китаю. Вместо того чтобы примириться со своим прошлым, Китай уничтожал его.

После смерти Мао в 1976 году обнищавшая, истощенная десятилетием хаоса страна нуждалась в прагматичном руководстве. В 1978 году к власти пришел Дэн Сяопин, чья проведенная во Франции молодость и работа в качестве парторга в Шанхае конца 1920-х годов навлекли на него в разгар Культурной революции обвинения в «соглашательстве с капиталистами».

Несмотря на то что он разделял многие традиционно шанхайские ценности, в том числе уважение к рыночным механизмам и стремление к открытости к внешнему миру, самого Шанхая Дэн опасался. Этот город был не только родиной китайского капитализма, но и колыбелью культурной революции, дестабилизировавшей страну. Дэн не захотел начинать рыночные преобразования с Шанхая. Вместо этого он задумал апробировать свою политику в совершенно новом городе под названием Шэньчжэнь, который было решено построить на границе с британским Гонконгом, разбогатевшим во времена маоистского экономического застоя благодаря бегству из Шанхая предприятий и предпринимателей. Дэн объявил Шэньчжэнь первой в Китае «особой экономической зоной», где на территории коммунистического государства поощрялись частные предприятия и иностранные инвестиции.

Чтобы не затевать внутрипартийных идеологических дискуссий о коммунизме и капитализме, Востоке и Западе, Дэн преподнес свою зону свободного рынка в Шэньчжэне просто как «эксперимент». То, что делал Дэн Сяопин, лучше всего описывают его же прославленные (пусть и апокрифические) афоризмы: он «пересекал реку, нащупывая камни» и ему было все равно «черная кошка или белая, главное, чтоб она ловила мышей». Но в морщинистом старике на восьмом десятке лет еще таился любопытный подросток, который, по его собственным воспоминаниям, приехал во Францию, чтобы «получить на Западе истинные знания, которые спасут Китай»36.

В течение еще целого десятилетия, пока Шэньчжэнь переживал экономический бум, Шанхай оставался спящим мегаполисом. По ночам в городе, где когда-то буйствовали неоновые вывески, было не видно ни зги. На улицах, некогда запруженных гудящими американскими автомобилями, теперь было тесно от бесшумных велосипедов. В старых банковских башнях на Бунде ночевали бездомные. А в национализированной гостинице «Мир» (в девичестве Cathay) один и тот же джаз-банд каждый вечер играл одни и те же композиции для тщательно отобранных иностранных туристов, которым коммунистические власти соблаговолили выдать прежде никому не нужный документ: визу для посещения Шанхая.

Во времена британского владычества Бомбей был узловой точкой империи. Остров у побережья Индии был одинаково тесно связан с метрополией по морю и с субконтинентом по железной дороге. Ни стопроцентно британский, ни полностью индийский, Бомбей был чем-то третьим. Но какая судьба ждала его в новой независимой Индии?

То, что Бомбей не очень вписывался в свежеобразованную республику, стало очевидно, когда сразу после обретения независимости вокруг него закипели языковые распри. Правительство в Дели разделило Индию на штаты, организованные по лингвистическому принципу. Эта федеративная схема отлично работала в сельских районах и вполне подходила даже таким крупным городам, как Калькутта, где языком общения был бенгальский, или Мадрас, где почти все владели тамильским. Но в Бомбее, где были перемешаны представители самых разных народов, причем не только из Индии, ближе всего к статусу универсального средства коммуникации был английский. Однако в первые годы независимости английский, как язык колониального господства, было решено постепенно, в течение пятнадцати лет, вывести из обращения (чего в итоге так и не произошло).

В Бомбее на момент провозглашения независимости самым распространенным языком (43 % населения) был маратхи – язык этноса, составлявшего большую часть городского рабочего класса37. Гуджарати – язык торговцев и промышленников – занимал второе место38. Для выхода из этого затруднительного положения многие предлагали объявить Бомбей территорией с федеральным управлением сродни американскому округу Колумбия, как это было сделано с индийской столицей Дели. Вместо этого в 1955 году центральное правительство решило, что Бомбей будет общей столицей лежащего к востоку от пролива штата Махараштра, где говорили на маратхи, и расположенного на севере Гуджарата, где главным языком был, соответственно, гуджарати. Компромисс не сработал, и волнения в среде говорящего на маратхи большинства не стихали, несмотря на жесткие полицейские меры. Так продолжалось до 1960 года, когда Бомбей стал столицей одного только штата Махараштра. Это было роковое решение. Отныне город, намертво пристегнутый к обширным внутренним районам Махараштры, будет находиться в ведении чуждых ему политиков, представляющих интересы чуждых ему избирателей. Даже в самые патерналистские периоды прямого британского правления чиновники, управлявшие Бомбеем, оставались верны городу и отстаивали его положение urbs prima in Indis, хотя бы потому, что знали: успех или неудачи Бомбея отражаются на всем колониальном проекте в целом. В молодой индийской республике, где островной мегаполис оказался в ведении людей с материка, дело обстояло совсем иначе.

С еще большими трудностями многоязыкий торговый порт вписывался в экономическую политику независимой Индии. Для Ганди, который в 1948 году, всего через несколько месяцев после завоевания Индией независимости, был убит индусским националистом, экономика Бомбея стала символом всего, что было не так с современной цивилизацией, – нечеловеческие условия фабричного труда на фоне роскошной мишуры, богатый город в бедной стране. Новая независимая Индия, говорил он, должна оставить свой промышленный, финансовый и коммерческий центр в колониальном прошлом. Первый премьер-министр Индии Джавахарлал Неру видел будущее страны иначе – он считал, что Индия должна быть промышленной державой с социалистической системой, построенной на сочетании советского централизованного планирования и стоящего на страже гражданских прав британского либерализма. Тем не менее его планы вполне согласовывались с антибомбейскими настроениями Ганди. Методы у Неру были несравненно мягче, чем у Сталина или Мао, однако цель была та же: понизить статус самого современного города страны и посредством централизованного планирования распределить его богатства по всем частям страны.