Читать онлайн «В ожидании Америки». Страница 15

С 1982 по 1987 год, когда я учился в старших классах и в университете, было еще несколько случайных встреч с молодыми американцами — встреч, которых невозможно ни запланировать, ни предугадать. Я познакомился с двумя или тремя студентками из Америки и Канады. Очень серьезные и идеалистически настроенные особы, они видели во мне нечто вроде юного мученика за дело еврейства, и я хорошо помню наши ненасытные разговоры, во время которых я так и не успевал ощутить вкус пирога студенческой жизни.

Потом была Эрика, студентка Бостонского университета, которую я узнал немного лучше, чем наших мимолетных вечерних посетителей. Эрика изучала русский язык и целый год провела в Москве, в Пушкинском институте. Я познакомился с ней через друзей моих родителей — американских дипломатов. Она была родом с Лонг-Айленда, где ее семье принадлежала компания по перевозкам домашнего скарба. У Эрики были темно-рыжие непослушные волосы, которые она небрежно закалывала на затылке. На длинных эскалаторах старых станций московского метро люди невольно засматривались на нее. Она выглядела типичной иностранкой, и даже не столько ярко выраженной еврейкой, сколько именно иностранкой. Жесты и мимика, оправа очков, желтое кашемировое пальто — все было из другого мира! В течение двух или трех месяцев — почему-то я запомнил Эрику в зимнем пальто — я водил ее по Москве, показывал музеи и мои любимые уголки города. Но что-то препятствовало нашей близости, нечто неопределенное — некая чужеродность, которую мы ощущали друг в друге и которая одновременно и притягивала, и держала на расстоянии. Именно от Эрики я узнал о жизни в американских университетах и об американках-студентках. Это напоминало серию случайных заметок, записанных второпях и не понятых до конца при перечитывании…

Почему я думаю об этом? Почему пишу? Скорее всего, это помогает мне вспоминать и, вспоминая, освобождаться от памяти о шоке, полученном в первые недели на Западе. Именно тогда, в новых условиях, я впервые столкнулся с осознанием собственной романтической неадекватности. Это новое для меня чувство стало особенно острым после приезда в Америку и погружения в американскую студенческую жизнь. Мое привычное российское поведение в романтических ситуациях дорого обошлось мне в кампусе Брауновского университета, куда я поступил по приезде в Америку. Это было в самый разгар «политической корректности», когда пылкость принималась за агрессивность и неуклюжесть. Оглядываясь назад с позиции моей нынешней американизированности (или американонизованности?) и вспоминая себя, в то время еще почти совсем русского юношу, сидевшего на Испанских ступенях после целого дня блужданий по Риму, — одинокого, нищего, страстного, — я оказываюсь в тупике. Мне трудно объяснить самого себя. Как ни странно, несмотря на недавнее, мучительное отказническое прошлое моей семьи, несмотря на путаницу в голове и полнейшую ошеломленность Римом, который лежал у моих ног, я шарил глазами в праздничной толпе и жаждал любовных приключений. Да, конечно, я был евреем, беженцем из Советского Союза. Но я был еще и молодым московским поэтом, а это нечто среднее между рыцарем, посвятившим себя служению Прекрасной Даме, и ночным котярой, который юрким взглядом раздевает женщин.

Рядом со мной на ступенях сидела зеленоглазая блондинка нордического типа и обсуждала события дня с двумя подружками, одетыми в одинаковые футболки, если не ошибаюсь, Университета Джорджа Вашингтона. Слушая ее наивные впечатления от посещения «потрясающего» Колизея или «захватывающего дыхание» собора Св. Петра, я следил глазами за порхающими девичьими ногами, зияющим краем ее короткой юбки, шелковыми бретельками розового лифчика, скользившими по плечам, когда она поводила руками. Я чувствовал, как перехватывает горло, — мое адамово яблоко готово было выскочить наружу. Мне страшно хотелось пить, и не только от того, что я объелся оливками, но и потому, что я так откровенно пялился на соседку.

Внизу, на площади, между фонтаном и лестницей, словно на небольшой арене, выступали уличные музыканты. Один из них, худощавый юноша с иссиня-бледным лицом и баскским платком на голове, был весь в черном. Другой, с длинными волосами, был одет, как типичный рокер. Они взяли гитары, и я узнал «Sunday, Bloody Sunday» группы U-2 — пленка с этой записью мне досталась от Эрики еще в Москве. Я увлеченно раскачивался и отбивал ритм, и вдруг девица, сидевшая справа, та самая зеленоглазая блондинка с бродячими бретельками, повернулась ко мне и спросила:

— А ты откуда?

Должно быть, она приняла меня за американца, подумал я, репетируя в голове ответ. Мой английский в то время уже был грамматически правильным, но мне недоставало оснащенности идиомами, какая бывает у живой природной речи. К тому же был заметен и русский акцент, отголоски которого и по сей день порой выдают во мне иностранца. Да и только ли акцент!

— Я из России, — ответил я. — Из Москвы.

— Господи, вот это да! Колоссально! — воскликнула она. — Девчонки, — повернулась она к подружкам, — он из России! — а потом сказала: — Ты мой первый русский знакомый.

Естественно, мне захотелось объяснить, что на самом-то деле я не русский, что этнически я не славянин, а еврей. В Советском Союзе это было важно, и там я бы не назвался «русским». Но, увидев изумление в ее глазах, я поколебался и не сказал ничего. Вот так я стал «русским» на площади Испании в Риме.

— А ты откуда? — спросил я американку.

— Я из Орегона, из городка рядом с Портлендом. Но мы все учимся в Вашингтоне. Нас тут целая группа — мы купили европассы и вот катаемся. Три дня в Риме. Завтра утром отправляемся во Флоренцию.

— Во Флоренцию! — повторил я за ней. — Ничего себе!

— А ты один путешествуешь?

— Да нет, я в Америку еду.

— Ты что, по обмену едешь или что-то в этом роде? — спросила одна из подруг блондинки, коренастая девица в джинсах и голубой рубашке с красной эмблемой игрока в поло на левой стороне.

— Нет, мы тут с родителями ждем въездные визы в США.

— Значит, вы что-то вроде… невозвращенцев? — спросила вторая подружка, у которой на коленях лежал малиновый рюкзачок.

— Да нет, мы… — и тут я начал запинаться, как потом запинался бесчисленное множество раз, затрудняясь объяснить наш статус незнакомым американцам, которые понятия не имели ни о жизни в Советском Союзе, ни о еврейской эмиграции, ни о том, как мои родители вырвались оттуда, — мы, по правде говоря, уехали навсегда, — закончил я, испытывая смущение и глядя себе под ноги. — Мы эмигрировали!

— А, понятно, — сказала блондинка, потеряв интерес. — Классно!

Беседа оборвалась. Через несколько минут блондинка и ее подружки поднялись со ступеней.

— Приятно было познакомиться, — сказала одна из них. И все трое повторили: — Приятно было познакомиться. Удачи тебе!

— Спасибо! Увидимся в Америке, — сказал я и засмеялся от стеснения. — Счастливого путешествия!

Через девять месяцев, уже после переезда в Америку, я вспомнил встречу с американскими студентками на Испанских ступенях, читая роман Генри Джеймса «Дэйзи Миллер». В то время я слушал курс по американской литературе у Джорджа Монтейро в Брауновском университете. Как точно Джеймс описал САДЗ — синдром американской девушки за границей! Я вспоминаю раннюю весну 1988 года: я сидел в кресле-качалке в Рокфеллеровской библиотеке с томиком «Дэйзи Миллер» на коленях и размышлял о провинциальной наивности этих молодых американок, их экзальтированном восприятии Европы (и европейских мужчин, добавлю теперь). Русский юноша на пути в Америку, я казался им «невозвращенцем» не только из Советского Союза, но и из Европы. Так ли уж они ошибались?

Генри Джеймс написал «Дэйзи Миллер» в 1878 году, после переезда из Парижа в Лондон. В Париже он встретил Золя и других французских писателей, а кроме того, познакомился с Тургеневым. «Дэйзи Миллер» начинается с тональности характерно неамериканской, почти что русской, как будто не Джеймс, а Тургенев или даже Бунин, который шел по его стопам, сочинил вот такое: «В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть необыкновенно комфортабельный отель». В городке Веве в 1977-м умер Владимир Набоков. Это рядом с Монтрё, где Набоков жил с 1961 года до самой смерти. Эмигрант Набоков покинул Россию в 1919 году, когда ему было почти двадцать лет, и больше не увидел ее никогда. Он приехал в Америку в 1940 году, чтобы писать на английском романы о русских иммигрантах и других выходцах из Европы, попавших в Америку, и об американцах в Европе. Среди них «Лолита», «Пнин» и «Прозрачные предметы». В «Лолите» Набоков обессмертил порочную невинность американской девочки-подростка, сделав ее неотвратимо роковой — одновременно ангельской и демонической — для европейца среднего возраста с тенекрылым именем Гумберт Гумберт. «Лолита» была в числе первых книг, которые я прочитал после приезда в Америку. Но в тот теплый июньский вечер 1987 года «Лолита» была всего лишь далеким и манящим именем, вибрирующим среди множества других звуков и слов, прежде запретных или пока не открытых.