Читать онлайн «Москва, г.р. 1952». Страница 8

Девочки почему-то мне запомнились смутно, за исключением Маши Бочарниковой. Маша была худенькой, тихой, интеллигентной девочкой, но при этом ловкой как дворовый мальчишка: на уроках физкультуры она залезала по канату под потолок чуть ли не лучше всех в классе.

Я лазал по канату гораздо хуже, но уроки физкультуры не любил не из-за этого, а из-за учителя, который их вел. Он постоянно донимал недостаточно ловких первоклашек, в том числе и меня, издевательскими замечаниями. Зато, как ни странно, я любил уроки труда, которые вела Вера Николаевна. В первом классе нас всех, и девочек, и мальчиков, учили шить, штопать, пришивать пуговицы (на мужскую одежду – двумя параллельными стежками, на женскую – крестиком) и даже вышивать. Помню, нам дали нитки мулине и велели сначала тренироваться, вышивая по клеткам на листах тетрадной бумаги. Потом уже нужно было принести пяльцы, выбрать несложный рисунок и вышить его.

Мне вышивание настолько понравилось, что я нашел дома кусок старой простыни, выбрал картинку из тех, что предлагали в классе, какую-то кошечку или цветочек, и стал вышивать ее дома, уже не по заданию, а, так сказать, для души. За этим занятием меня однажды застал отец. Его реакция была для меня неожиданной: он страшно помрачнел и пошел на кухню объясняться с мамой. Как правило, любые неприятные разговоры со мной отец поручал матери.

Вот и на этот раз мама стала мне сбивчиво объяснять, что вышивание – только для девочек, что мальчики не должны этим заниматься, и что отец не понимает, как такое вообще могло прийти мне в голову. Я был обескуражен. Вышивание казалось мне самой невинной из возможных забав, и я не мог понять причины отцовского недовольства. А потому я не сразу отложил свои пяльцы, повышивал еще пару недель, стараясь не попадаться отцу на глаза, но вскоре мне это, естественно, надоело.

За исключением сильного, но краткого увлечения вышиванием, все мои интересы были сугубо мальчишеские.

Я от корки до корки читал журнал «Техника – молодежи», который мне начали выписывать достаточно рано, любил книги о строительстве самолетов, запоем читал о путешествиях. Помню «По следам морских катастроф» и «Сокровища погибших кораблей» Скрягина, а также многочисленные переводные книги, которые появлялись с конца 1950-х: Тура Хейердала, Вильяма Виллиса («На плоту через океан»), Алена Бомбара, Ганзелку и Зикмунда.

Неудивительно, что меня поразила и навсегда запомнилась история четырех советских моряков, о которой я узнал из «Известий». Однажды весной 1960 года я брел из школы по Сивцеву Вражку и остановился почитать расклеенную на стенде газету. В большой статье описывалась удивительная история Зиганшина и его товарищей, которых унесло на барже в море. Полтора месяца их носило по Тихому океану, но они выжили, несмотря на голод и жажду, варили и ели, согласно газетной статье, сапоги и гармонь, были подобраны американским судном и вернулись на родину. Вечером за ужином я с увлечением пересказал статью родителям, которые еще ничего не знали. В это время была в разгаре непродолжительная дружба Хрущева с Америкой, а потому советским морякам не было поставлено в вину то, что они приняли помощь от американцев. Об отважной четверке – Зиганшине, Поплавском, Крючковском и Федотове – с восторгом писали в прессе, передавали репортажи по радио. Советский народ отозвался на эту историю анекдотами и частушкой на мотив официально осуждаемого буги-вуги: «Зиганшин буги, Зиганшин рок, Поплавский скушал свой сапог».

Вспоминая уже в наши дни про Зиганшина и его товарищей, я прочитал другую подобную историю, которая произошла в 1953—54 годах. Тогда катер «Ж-257» с шестью людьми на борту дрейфовал в Тихом океане почти три месяца без еды и питья. Но та шестерка была старой сталинской закалки. Они сразу подготовили к уничтожению все документы на случай, если им придут на помощь американцы. Они умирали от голода и жажды, но больше всего их волновала беспечность органов безопасности: из СССР, оказывается, легко убежать. Когда Зиганшина и его товарищей осыпали почестями, участники дрейфа на «Ж-257» встретились с ними и попросили рассказать в деталях, как именно они варили сапоги и гармонь. Рассказ их не удовлетворил, они заявили, что сапоги и гармонь так сварить и съесть невозможно, и всюду говорили, что Зиганшин и его товарищи – обманщики, а может быть, и предатели.

Странно, но факт покорения космоса был воспринят мною с меньшим волнением, хотя сам день 12 апреля 1961 года, когда объявили о полете Гагарина, помню с исключительной четкостью.

Я учился во втором классе, и в этот день был в школе. Часов в 11 утра в класс вошел завуч и сказал, что Советский Союз запустил человека в космос и что уроков не будет. Мы выбежали на улицу, из репродукторов неслись марши, какие-то люди ездили по улицам и бесплатно раздавали газеты – внеочередной выпуск «Известий», состоящий из одной странички, на которой был портрет Гагарина и сообщение правительства.

Запомнились не только эти детали, но и чувство гордости за СССР, – в свои девять лет я был настроен весьма патриотично. И все же к космонавтам и космонавтике я отнесся без того энтузиазма, который можно было ожидать от мальчика, интересующегося техникой. Видимо, меня уже тогда коробил язык любых пропагандистских кампаний, в том числе прославлявших наши достижения в космосе. Не случайно я так и не записался в «Кружок юных космонавтов» в Доме пионеров, куда ходил один из моих близких товарищей и всячески убеждал ходить и меня. А я все тянул и тянул, хотя в принципе любил всевозможные кружки, да и про полеты в космос был не прочь узнать побольше. Но «юным космонавтом» становиться почему-то не хотелось, хотя я и сам не понимал почему.

В первые годы нашей жизни на углу Арбата и улицы Веснина, то есть в конце 1950-х, в окрестных переулках сохранялись приметы старого московского быта. Какие-то товары – молоко и ящики с бакалейными товарами – иногда доставляли в магазины на лошадях. Изредка возле нашего дома появлялся старьевщик. Он становился посреди двора со своей тележкой и довольно безнадежно кричал «старьёберём». Я никогда не видел, чтобы ему что-нибудь давали.

Регулярно заходил точильщик с деревянным точильным станком на плече и традиционным криком «Ножи, ножницы точить, бритвы править!» созывал жильцов. Его услуги пользовались спросом. Он стоял посреди двора и крутил ногой свое точило, а мама немедленно сгребала все ножи и ножницы в доме и отправляла меня вниз.

Время от времени по квартирам ходили деревенские люди, продавая продукты. Зимой появлялся мужик с рыбой – судаками и щуками. Мама готовила мое любимое блюдо – судака по-польски. Щука же почему-то относилась к разряду тех продуктов, которые мы никогда не ели. Приходили тетки со связками сухих грибов, какое-то время постоянно ходила подмосковная молочница с творогом и сметаной.

В Гагаринском переулке (после полета Гагарина его переименовали в улицу Рылеева, чтобы народ ненароком не спутал князя с космонавтом) была маленькая москательная лавка, где продавали вонючее хозяйственное мыло и коробки с загадочным для меня названием «персоль». Кажется, «персоль» использовали для отбеливания белья. Там же по определенным дням недели продавали из бочки керосин, и зимой к лавке тянулись старушки, волоча по снегу санки с бидонами. Мама мне объяснила, что в некоторых старых домах еще не было газа, приходилось готовить на керосинках.

Интересной приметой тогдашней жизни были довольно частые пожары, причем горели, как правило, магазины или столовые. Взрослые зеваки стояли и смотрели вместе с детьми на гигантские, как в кино, языки пламени и спорую работу пожарных. По обрывкам разговоров я понимал, что в толпе все эти пожары считали результатом поджогов с целью сокрытия крупного воровства, об этом говорили с полной уверенностью. Особенно впечатляющим был пожар склада во дворе магазина «Диетический». Это был трехэтажный деревянный сарай, и горел он так, что и на следующий день к груде обгоревших бревен было трудно подойти из-за жара.

С арбатскими продуктовыми магазинами, претерпевшими за время моего детства и отрочества ряд радикальных изменений, у меня связано множество воспоминаний.

До начала 1960-х в магазинах наблюдалось примерно такое же изобилие, какое можно было увидеть в знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище», имевшейся почти в каждой московской семье. Это объяснялось несколькими причинами, о которых я тогда, разумеется, не догадывался.

Во-первых, в Москву приезжали иностранцы, и власти старались не ударить в грязь лицом. В центральных московских магазинах продавалось то, чего не было в других, особенно окраинных районах. Во-вторых, в Москву еще не стали ездить за продуктами из других городов и деревень, это было дорого, а у колхозников к тому же не было паспортов. В-третьих, по сравнению с зарплатами продукты стоили недешево. Особенно роскошествовать позволить себе не могло большинство людей, в том числе и мои родители. Напротив нашего дома находился так называемый «Смоленский» – «Гастроном № 2», в котором продавалась масса вкусных вещей: розовая ветчина с тонкими кольцевыми прожилками, языковая колбаса с кусочками ливера и фисташками, десятки сортов сыра. Все эти деликатесы родители покупали обычно грамм по двести, а если ждали гостей, то немного больше.