Читать онлайн «Москва, г.р. 1952». Страница 9

С арбатскими продуктовыми магазинами, претерпевшими за время моего детства и отрочества ряд радикальных изменений, у меня связано множество воспоминаний.

До начала 1960-х в магазинах наблюдалось примерно такое же изобилие, какое можно было увидеть в знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище», имевшейся почти в каждой московской семье. Это объяснялось несколькими причинами, о которых я тогда, разумеется, не догадывался.

Во-первых, в Москву приезжали иностранцы, и власти старались не ударить в грязь лицом. В центральных московских магазинах продавалось то, чего не было в других, особенно окраинных районах. Во-вторых, в Москву еще не стали ездить за продуктами из других городов и деревень, это было дорого, а у колхозников к тому же не было паспортов. В-третьих, по сравнению с зарплатами продукты стоили недешево. Особенно роскошествовать позволить себе не могло большинство людей, в том числе и мои родители. Напротив нашего дома находился так называемый «Смоленский» – «Гастроном № 2», в котором продавалась масса вкусных вещей: розовая ветчина с тонкими кольцевыми прожилками, языковая колбаса с кусочками ливера и фисташками, десятки сортов сыра. Все эти деликатесы родители покупали обычно грамм по двести, а если ждали гостей, то немного больше.

С начала 1960-х многообразие продуктов стало постепенно, но неуклонно сокращаться. Тогда же возникли длиннющие, многочасовые очереди, в которых я тоже иногда стоял, – домработницы брали меня с собой, так как на лишнего человека, в том числе и ребенка, отпускали больше товара. Загадка советской торговли в те годы заключалась в том, что какие-то продукты первой необходимости – то яйца, то лук, то подсолнечное масло – вдруг исчезали. Помню, что особое раздражение у взрослых вызвало исчезновение муки, когда ее стали выдавать по полученным в домоуправлении карточкам. Для моей мамы отсутствие муки не было особенной проблемой – у нее все равно не оставалось времени на пироги, а вот моя бабушка Фира очень сокрушалась – она привыкла что-нибудь печь почти каждый день. Они с дедом наловчились делать муку из манки, которую еще можно было купить и которую мололи в кофемолке. Выдача муки по карточкам сохранялась довольно долго, хотя реальный дефицит сошел на нет в течение пары лет – муки стали давать больше, и люди делились друг с другом.

Напротив нашего дома на Арбате находился рыбный магазин, где был целый прилавок, заполненный разными сортами селедки, икрой, маслинами. Там часто продавались миноги, а иногда и разные заморские диковины, например, трепанги. Я рассматривал трепангов, покрытых густым слоем черной угольной крошки (так их хранили), и удивлялся, что их можно есть. Попробовать трепангов мне так и не удалось: несмотря на мои настойчивые просьбы, мама не выказала ни малейшего желания с ними возиться. Но самым интересным был для меня похожий на аквариум бассейн, где плавала живая рыба, – то сомы, то сазаны, то карпы.

Чуть дальше по нашей стороне Арбата была булочная с богатейшим кондитерским отделом. Помимо конфет, шоколада, пирожных и тортов там продавалось множество всяких пряников и сушек, козинаки из всех мыслимых орехов, рахат-лукум, пастила, зефир; была еврейская выпечка – штрудель, земелах, кихелах, хотя я тогда не догадывался, что это традиционные еврейские сладости; несколько сортов халвы и нуги, а изредка – «киевское варенье», смесь засахаренных ягод и кусочков всевозможных сухофруктов.

В этой булочной мы покупали хлеб, и, когда мне исполнилось восемь лет, мама решила, что меня можно посылать туда одного. Видимо, я к тому времени уже неплохо считал, так как это было сразу после денежной реформы 1961 года, когда в стране одновременно ходили старые и новые, в десять раз более дорогие, деньги.

В качестве репетиции мама велела мне купить батон и вручила старую синюю пятирублевую купюру (старые деньги было легко отличить от новых – они были больше и у них был вертикальный рисунок). Для первого раза мы отправились в булочную вместе, но мама стояла в стороне. Несмотря на волнение, я правильно выполнил всю процедуру, слегка удивив кассиршу, – все-таки я выглядел еще довольно маленьким. Так как репетиция прошла успешно, мама стала часто посылать меня за хлебом. Иногда она поручала купить «что-нибудь к чаю рубля на два с полтиной». Тут я должен был проявить разумную инициативу – выбрать то, что мы с мамой оба любили; отец сладкого не ел и поэтому в расчет не принимался.

Осенью 1962 года, когда начались перебои с мукой, в нашей булочной к вечеру кончался хлеб, хотя сладкая выпечка оставалась. В такие дни мама цитировала известную фразу Марии-Антуанетты: порой нам приходилось покупать печенье вместо обычных батонов и буханок. Но это продолжалось недолго, не больше двух-трех месяцев.

На другой стороне Арбата, на углу Спасопесковского переулка находился магазин «Консервы», чье название совершенно не соответствовало тому, что там продавалось: упор делался на свежие фрукты, а консервов как раз было мало. Этот магазин мог поразить воображение, и не только детское. Такими, как мне сейчас представляется, были дореволюционные магазины колониальных товаров: прилавки темного дерева, старинные кассы «Националь» с узорами в стиле «Бозарт», росписи на стенах, изображавшие восточных красавиц с корзинами фруктов среди увитых виноградом мраморных колонн. Фрукты на прилавках были уложены в изящные пирамиды, каждое яблоко, апельсин или груша в отдельной белой гофрированной бумажке.

Когда я подрос, я часто забегал в «Консервы» после школы – выпить сока. Мраморный прилавок с висящими над ним перевернутыми разноцветными конусами с соками находился прямо напротив входа. Иногда я подсчитывал, сколько разных соков продавалось в «Консервах»: рекорд, как помню, был больше пятнадцати. Большинство покупателей просили стакан сока, но можно было купить и полстакана, или попросить смешать два разных сока в любом, самом причудливом сочетании. Этой возможностью почти никто не пользовался, и я чувствовал себя настоящим гурманом, обращаясь к продавщице с такой, скажем, фразой: «полстакана вишневого и полстакана абрикосового, в тот же стакан». Одно время у окон стояли маленькие столики, где можно было удобно расположиться. Потом, когда в магазине появились большие очереди, эти столики убрали.

Но Арбат был интересен не только своими продуктовыми магазинами.

Несколько ближе к Арбатской площади был антикварный, где на протяжении многих лет моего детства в витрине была выставлена замечательной красоты фарфоровая карета, скорее всего немецкой работы. Карета была высотой сантиметров тридцать и вся сверкала позолотой. В нее была запряжена шестерка нарядных лошадей, а на запятках стояли ливрейные лакеи в треугольных шляпах. Проходя мимо магазина, я всегда останавливался на несколько минут, разглядывая детали этого шедевра.

Став старше, я иногда заходил внутрь антикварного. Картины меня не занимали, но мне очень нравились разные миниатюрные вещи, лежавшие под стеклом на прилавке, – портреты, медали, резьба по кости, эмали, мелкое литье, декоративное оружие.

Напротив антикварного находилась удивительная табачная лавка, куда мы иногда заходили вместе с отцом. Ее стены, двери, потолок, прилавки – все было покрыто хохломской росписью, и, попав внутрь, я каждый раз застывал в изумлении. Возникало полное ощущение, что находишься внутри огромной хохломской табакерки, да так оно, собственно, и было. К тому же мне нравился запах табака, особенно трубочного, которым было пропитано все помещение.

Этот табак покупал отец, который в то время начал курить трубку. Его очевидно привлекал сам ритуал, который он выполнял не без некоторого актерства: неторопливо доставал из кармана кисет, аккуратно набивал трубку, медленно ее раскуривал… Отец как бы играл в «бывалого» человека, и это вызывало у меня некоторую иронию. Трубка невольно ассоциировалась у меня с красивой фуражкой капитана торгового флота с бронзовым «крабом» над козырьком, оставшейся у отца со времен его работы в «Морском транспорте». К отцовской сугубо сухопутной биографии эта фуражка не имела отношения (наверное, ему кто-то ее подарил), но отец почему-то ее упорно хранил. Трубку, правда, он со временем бросил, перейдя опять на сигареты.

Примерно посередине Арбата был известный букинистический магазин. Заходить в его тесное и длинное помещение я начал только классе в восьмом, и не из желания что-нибудь купить, а из любопытства. Я подолгу рассматривал прилавок, на который продавцы выкладывали самое ценное и интересное, главным образом старые, редкие издания. Удивляло обилие книг по психологии творчества, видимо, популярных в 1920-е годы. Много было тоненьких поэтических сборничков 1910-х годов: Кузмина, Ахматовой, Цветаевой, Пастернака… Иные из них мне были хорошо знакомы, так как стояли дома на полке. Позднее в букинистическом стал появляться Гумилев, которого, видимо, вычеркнули из списка запрещенных авторов. Примерно в то же время я стал замечать там разрозненные тома 24-томного собрания сочинений Мережковского, которое – в полном составе – я видел у своего товарища. Почти всегда лежали томики Анри де Ренье из имевшегося у нас дома собрания сочинений. Эти томики я иногда листал в поисках описаний обнаженных рыжеволосых красавиц; проза де Ренье служила мне в качестве эротического чтения за неимением Мопассана – его книг почему-то у нас как раз не было. Стиль знаменитого «парнасца» казался мне комичным своей манерностью, да и в качестве учебного пособия по отношениям полов проза де Ренье была далека от идеала.