Читать онлайн «Футурологический конгресс. Осмотр на месте. Мир на земле». Страница 142

Руки климатическо-метеорологических служб, контрразведок, сейсмического шпионажа, разведывательных служб, эпидемиологов, наконец, генетиков и даже гидрографов были полны работы. Военные службы дифференциального распознавания поглощали все большую часть мировой науки, и в то же время результаты исследовательско-разведочных изысканий становились все туманнее. Обнаружение диверсантов было детской забавой, пока они были людьми. Однако, когда пришлось обвинять в диверсии ураган, град, болезни культурных растений, мор коров, коз, повышение смертности новорожденных и заболеваемость новообразованиями, наконец, падение метеоритов (мысль о нацеливании астероидов на территорию противника возникла еще в XX веке), жизнь стала невыносимой. И не только жизнь стариков, но и государственных деятелей, бессильных, растерявшихся, поскольку они не могли узнать ничего определенного от не менее растерянных советников. В курс лекций военных академий включили новые дисциплины, такие, как, например, криптонаступательные и криптоотступательные стратегии и тактики, криптологию и реконтрразведку (то есть введение в заблуждение и обман контрразведок), криптографию, полевую энигматику и, наконец, криптокриптику, которая тайным образом обрисовывала тайное использование тайного оружия, неотличимого от невинных явлений природы.

Стерлись фронты и разграничения больших и малых антагонизмов. Чтобы очернить другую сторону в глазах собственного общественного мнения, специальные службы организовывали на собственной территории фальсификаты стихийных бедствий с такими свойствами, чтобы их искусственность бросалась в глаза. Стало известно, что некоторые богатые государства, оказывая помощь бедным, вводили в поставляемое (достаточно дешево) зерно, кукурузу или какао определенные добавки, ослабляющие сексуальную потенцию. Таким образом, это была тайная наталистическая война.[120] Мир стал войной, а война — миром. Хотя катастрофическое воздействие подобной тенденции — в виде всеобщей победы, равносильной всеобщему поражению, — на дальнейшее развитие было очевидно, политики, все менее способные влиять на жизнь реального мира, по-прежнему делали свое дело, добиваясь благосклонности избирателей, обещая все туманней все более благодатный оборот событий в недалеком будущем. Война была миром не из-за тоталитарных козней, как это некогда представлял себе Оруэлл, а из-за состояния технологии, стирающей грани между естественными и искусственными явлениями в любой сфере и любой части человеческого мира и его окружения, ибо точно то же происходило и в космическом пространстве.

Там, писал автор «Dehumanization Trend in Weapon Systems of the Twenty First Century», где нет разницы ни между естественным и синтетическим белком, ни между естественным и искусственным интеллектом, невозможно отличить беды, организованные хитроумными исполнителями, от несчастий, в которых не виновен никто. Как свет, попавший в черную звездную дыру и поглощенный силами тяготения, не может выбраться из гравитационной ловушки, так и человечество, затянутое силами антагонизма в глубь тайн материи, попало в технологическую ловушку. Следует ли вкладывать все средства в новые перевооружения, зависело уже не от правительств, государственных деятелей, генеральных штабов, интересов монополий или других групп давления, а от всевозрастающего страха, что на открытия и технику, дающие перевес, первой нападет противная сторона. Это окончательно парализовало традиционную политику. Участники переговоров не могли ни о чем договориться, поскольку добровольный отказ от Нового Оружия одной стороны заставлял другую предположить, что, видимо, потенциальный противник держит за пазухой Еще Более Новое Оружие. Я натолкнулся на математическое выражение теории конфликтов, которое показывало, почему дальнейшие конференции по разоружению не могли дать никакого эффекта. На таких конференциях принимаются определенные решения. Так вот, когда время, потребное на принятие решения, оказывается больше, чем время, нужное для возникновения новшеств, которые радикально изменяют состояние, подлежащее решению, это решение становится анахронизмом уже при его принятии. В каждом «сегодня» приходится решать то, что было уже вчера. Решение перемещается из настоящего в прошлое и тем самым становится игрой простых видимостей. Именно это заставило государства принять женевские соглашения как Лунный Исход Вооружений. Мир вздохнул и подобрел, но ненадолго, ибо страх вернулся — теперь как призрак нападения на Землю необитаемой Луны. Поэтому-то не было более срочной задачи, чем установление диагноза загадки Луны.

Этими словами и заканчивалась глава. До конца книги оставалось еще несколько страниц, но я не мог их раскрыть. Они были как бы склеены. Сначала я подумал, что виной тому капля переплетного клея. Пытался отлепить следующий лист и так и этак, наконец взял нож и осторожно просунул между слипшимися листами. Первый казался чистым, но там, где его коснулось лезвие, проступили буквы. Я потер бумагу ножом, и на ней появилась надпись: «Готов ли ты взять на себя этот груз? Если нет, положи книгу обратно в почтовый ящик. Если да — открой следующую страницу!»

Я открыл. Она была пуста. Я провел по ней ножом сверху вниз. Появилось восемь цифр, сгруппированных по две и разделенных черточками, как номер телефона. Я разделил следующие листы, но на них не было ничего. «Оригинальный способ вербовки Спасителей Мира!» — подумал я. Одновременно у меня уже туманно вырисовывалось в голове, что я мог ожидать. Я закрыл книгу, но она сама раскрылась на странице с цифрами. Мне не оставалось ничего иного, как поднять трубку и набрать номер.

Это был частный санаторий для миллионеров. Вообще-то о спятивших миллионерах мне слышать не доводилось. Сойти с ума может кинозвезда, государственный деятель, даже король, но не миллионер. Так можно подумать, читая крупнотиражные газеты, которые сведения о падении правительств и революциях публикуют убористым шрифтом в середине номера, а на первой полосе дают сообщения о душевном состоянии абсолютно нагих девиц с большими грудями и о змее, которая влезла цирковому слону в хобот, из-за чего бедняга вломился в супермаркет и растоптал три тысячи банок помидорного супа Кэмпбелла вместе с кассой и кассиршей. Для таких газет сумасшедший миллионер — находка. Однако миллионеры не стремятся к популярности, ни когда бывают более или менее нормальными, ни когда сходят с ума. Приличное помешательство может помочь в карьере кинозвезде, но не миллионеру. Кинозвезда славна не тем, что прекрасно играет в многочисленных фильмах. Возможно, так было раньше. Теперь звезда может играть как кукла, может хрипеть с перепоя, ее голос потом продублируют, может, если ее как следует отмыть, оказаться веснушчатой и вовсе не походить на свое изображение на афишах и в фильмах, но в ней должно быть «нечто», и она имеет это «нечто», если постоянно разводится, катается на машине, обитой горностаями, берет 25 000 долларов за снимок нагишом в «Плейбое», имела роман с четырьмя квакерами сразу, а уж если, впав в нимфоманию, соблазнила сиамских близнецов пожилого возраста, то может рассчитывать на ангажементы по крайней мере на год. Политику тоже неплохо иметь голос, как у Карузо, играть в поло, как сатана, улыбаться, как Рамон Новарро, и любить по телевизору своих избирателей. Миллионерам же лишняя шумиха может только помешать, подрывая кредит и, что еще хуже, вызывая панику на бирже. Миллионер должен быть незаметным, спокойным и расчетливым. Если он не таков, то ему следует вместе со своей нерасчетливостью спрятаться получше. Однако, поскольку в наше время от прессы спрятаться чрезвычайно трудно, санатории для миллионеров оказываются невидимыми крепостями. Невидимыми, то есть их недоступность замаскирована и снаружи в глаза не бросается. Никаких охранников в униформе, взмыленных псов на цепи, колючей проволоки, ибо именно это возбуждает и приводит газетчиков в бешенство. Такой санаторий должен выглядеть неинтересно. Прежде всего не называться санаторием для слабоумных. Тот, в который попал я, был приютом для переутомившихся желудочников и сердечников. Тогда как же я с первого взгляда понял, что все это лишь фасад, за которым скрывается сумасшествие? Слишком много хотите сразу. Мы не могли попасть за ограду, пока за нами не пришел доктор Гоус, доверенный Тарантоги. Он попросил меня немного прогуляться по парку, пока он побеседует с Тарантогой. Я подумал, что он принимает меня за полоумного. Видимо, профессор не успел его проинформировать должным образом, и правильно сделал: мы хотели покинуть Австралию побыстрее и без лишнего шума. Гоус оставил меня в одиночестве среди клумб, фонтанов и живых изгородей, нашим багажом занялись две вполне приличные девицы в элегантных костюмах, вовсе не похожие на сестер, и это тоже давало повод к размышлениям, а остальное докончил пузатый старец в пижаме, который, увидев меня, пододвинулся, чтобы дать место на скамейке-качелях, покрытой ковриком. Отвечая любезностью на любезность, я присел рядышком. Некоторое время мы молча раскачивались, потом он спросил, не мог бы я сдать за него мочу на анализ. Впрочем, он выразился более красочно. Я был удивлен и вместо того, чтобы отказаться, спросил зачем. Это его взволновало. Он слез с качелей и ушел, припадая на левую ногу и громко разговаривая с самим собой, кажется, обо мне, но я предпочитал не вслушиваться. Я поглядывал по сторонам, время от времени инстинктивно косясь на левую руку и ногу, как это делают, когда смотрят на только что полученного в подарок породистого пса, который уже успел покусать нескольких человек. То, что они вели себя спокойно, покачиваясь вместе со мной, меня отнюдь не успокаивало, и, вспоминая последние события, я думал, что тут же, рядом с моим мышлением внутри головы притаилось другое, тоже вроде бы мое, но совершенно недоступное, и что это ничуть не лучше шизофрении, от которой как-никак лечат, и болезни святого Витта, ибо такой больной знает, что может в любой момент пуститься в пляс, я же был пожизненно осужден усмирять выходки собственного естества. Пациенты прогуливались по аллеям, за некоторыми на небольшом расстоянии следовали медлительные машины вроде тех, что используют при игре в гольф, вероятно, на тот случай, если гуляющие утомятся. Я наконец соскочил с качалки, чтобы взглянуть, закончил ли уже доктор Гоус совещаться с Тарантогой, и тут познакомился с Грамером. Его нес на закорках, обливаясь потом, довольно пожилой служитель с посиневшим лицом — в Грамере было не меньше центнера. Мне стало жаль старика, но я ничего не сказал, только уступил им дорогу, решив, что в моем теперешнем положении лучше ни во что не встревать. Однако, увидев меня, Грамер слез со старика и представился первым. Видимо, его заинтересовало новое лицо. Я растерялся, начисто забыв, под какой фамилией буду числиться в санаторской картотеке, хотя и обговорил это с Тарантогой. Помнил только имя — Джонатан. Грамеру понравилась сердечность — незнакомый человек называет себя по имени, — и он попросил, чтобы я называл его Аделейдом.