Читать онлайн «Владигор. Князь-призрак». Страница 18

При повторном посещении сарая они уже сами пронзали шпагами и кинжалами растерянных новичков и отправляли заточенные в кувшины души на вершину башни. «Цикл преображения» заключался в последовательном нисхождении кувшина через все кельи, в каждой из которых на его содержимое оказывалось определенное воздействие: сосуд нагревали, сыпали в него какие-то порошки, выставляли на лунный и солнечный свет и в конце концов спускали в погреб.

Если же при прохождении служки через кельи в одном из кувшинов происходила подмена, заметить это было практически невозможно: магистр духа (как еще называли затворников) так искусно имитировал повадки попрошайки, что выявить его под этой личиной мог только другой магистр, покинувший башню аналогичным способом.

Но был один практически безошибочный метод распознавания имитаторов. Дело в том, что каждый из них старательно увиливал от повторного посещения сарая: не кидался к рыдвану, когда тот останавливался перед крыльцом кабака, не орал «доколе?», не собирал мелочь, брошенную опричниками в дорожную грязь, зная, что при повторном посещении сарая ему придется пройти через новый «цикл преображения», после которого нищий выходит уже не просто осведомителем, но безжалостным убийцей, холодно и расчетливо пускающим в ход любое оружие — от яда в остром наконечнике костыля до чугунной гирьки на длинном ремне, позволяющей поражать не только лоб лошади, но и висок всадника.

Способность совершить подобное деяние проверялась после возвращения «дважды преображенных» к своим обычным занятиям: гнусавому нытью у кабаков и сопровождению всевозможных городских процессий, будь то свадьба, похороны или купеческий обоз. Дороги были узки, грязны, и потому путавшихся под ногами и колесами калек в лучшем случае бесцеремонно оттесняли на обочину, а в худшем — просто давили и сбрасывали уже бездыханное тело в сточные канавы вдоль заборов. В ответ на такую жестокость собратья погибшего поднимали страшный вой, ловко совали свои подпорки в деревянные колесные спицы и, когда в процессии возникал затор, без труда провоцировали драку, где в ход шло уже все — от зубов до булыжников.

В итоге на месте стычки оставалось один-два трупа с проломленными черепами, а еще двое-трое из участников процессии вскоре отдавали богу душу без всяких видимых причин. Через пару дней бедняга либо не просыпался поутру, либо снопом валился с седла, с хрипом закатывая глаза и раскидывая руки.

После этого нищих опять привозили в сарай, и здесь они проходили уже третий цикл, после которого становились тихими, незаметными и даже как бы слегка тронувшимися умом. Они уже не гнусавили, выворачивая ноздри и закатывая глаза, не хватались за полы купеческих и прочих кафтанов, но смирно сидели под складными холщовыми зонтиками, положив перед собой щербатые деревянные чашки.

Некоторые из них что-то бормотали или напевали себе под нос, некоторые теребили и вытягивали в нить шерстяные колтуны, сорванные с уличных собак, пользуясь зонтиком как веретеном. Но эти как раз и были самыми опасными, ибо собачья нить, незаметно прицепленная к ветхим обмоткам лаптей или расшитой жемчугом поле кафтана, не просто отмечала прохожего знаком близкой смерти, но обрекала его на эту страшную участь: стоило ниточке попасться на глаза какому-нибудь колченогому оборванцу, как он проталкивался к ее носителю как можно ближе и тем или иным способом убивал несчастного. Чаще всего убийцы использовали яд, обильно смазывая им заостренный наконечник костыля, спицу или рыболовный крючок, застревавший в ткани и слегка царапавший кожу при движении. А так как рыболовный промысел в Синегорье был делом обычным, то и крючок, случайно найденный в тряпье покойника, не вызывал ни у родственников, ни у старух, обряжавших его в последний путь, никаких подозрений.

Бывало, впрочем, что роковой крючок извлекали из шелковых шаровар молодого заезжего купца или, скажем, мельника, привезшего на базар муку и вдруг рухнувшего бездыханным среди своих мешков. Порой на это обстоятельство не обращали внимания, но бывало, что оно вызывало вполне понятное и законное любопытство друзей, родственников и, в особенности, кредиторов покойника. Последние в зависимости от своего влияния, связей и размеров долга либо оставляли факт обнаружения крючка без внимания, либо поднимали шум, требуя проведения следствия, масштаб и результат коего напрямую зависел от вложенных в это дело средств.

Простое и дешевое следствие ограничивалось допросом слуг, родственников и кратким набором гаданий на паленой шерсти, подкрашенной кровью, на воде, огне или петушином крике и чаще всего завершалось публичным сожжением какой-нибудь полоумной старухи, наследники которой на радостях отдавали палачу половину ее скудного скарба.

Дорогое следствие отличалось от дешевого не столько методами, сколько результатом. Чиновники городского сыска (все случаи сомнительных смертей расследовало исключительно это ведомство) перекрестно допрашивали очевидцев, дворцовый врач кормил специально отловленных крыс кусочками печени покойника, и, если хоть одна из этих прожорливых тварей дохла, гадания на пепле, крови и петушином крике не только окончательно подтверждали версию отравления, но и указывали имя отравителя.

В подобных случаях обвинительный перст никогда не указывал на обитателей ветхих бедняцких хижин, но, покружив над списком знатных вельмож, состоятельных купцов и цеховиков, падал на имя жертвы, подобно коршуну, высмотревшему в колючей стерне бурую спинку полевой мыши.

Обвиняемого доставляли во дворец, предъявляли крючок и дохлую крысу и заставляли съесть кусок протухшей человеческой печени. Если преступник отказывался от этой принудительной трапезы, его вздергивали на дыбу, после чего он под диктовку чиновника наговаривал на себя такое, что когда народ собирался вокруг плахи или высокой кучи хвороста, то, от стихийного побивания камнями приговоренного спасал лишь молниеносный удар топора или факел, воткнутый в просмоленную солому.

Но бывало и так, что казнь сопровождалась глухим, недовольным ропотом толпы, по ее окончании народ угрюмо стягивал с голов шапки и молча исчезал в кривых переулках.

Через час после казни отрубленную голову или обугленные останки скелета втыкали на шест и провозили по сумеречным улицам, швыряя поминальную горсть золота на крыльцо каждого кабака. Нищие смотрели на эти деньги как на свою законную добычу и, чуть не на лету расхватав монеты, скатывались внутрь заведения, где уже шли приглушенные разговоры о свершившемся. Вскоре дармовое вино развязывало неповоротливые от страха языки, и тогда из отдельных слов и фраз чуткое ухо могло уловить более внятную версию, нежели та, которую представил с эшафота городской глашатай.