Читать онлайн «Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год». Страница 88

Нищий, ожесточенный сердцем, еще имеющий телесную силу, среди дня не успев украсть потихоньку, часто убивает человека, не находя у него в карманах ни копейки. Кинжалы сих убийц служат тайному мщению за весьма умеренную плату. От них должно очень остерегаться, и потому даже с позволения правительства многие носят пистолеты и палки с кинжалами. Здешняя чернь почитает воровство проворством; посторонние, если и видят, никогда не мешают: это воровство стоило жизни лучшего из матросов наших. Вор, выдернув из кармана платок, побежал по улице; другой, стоявший за углом дома, поразил матроса кинжалом в сердце. Убийца скрылся в монастырь, имеющий право салвогардии. Полицеймейстер ничего не мог сделать, но по ходатайству министра нашего король приказал выдать убийцу; а монахи выпустили его и дали способ уйти, за что лишены сего права. Эта необыкновенная строгость удивила духовенство, и гвардия после сражения с разбойниками привела всю шайку их и с атаманом.

Последний класс, благоразумные разбойники, составляют многочисленное сословие. Рассеянные по всему острову, они повинуются атаману; нынешний, под именем графа, скорым и неукоснительным мщением приводил всех в трепет. Он до того распространил власть свою, что покупали у него предохранительные билеты, с которыми в городе, в дороге и в зáмках были уже безопасны. Притесненные в судах, доказав ему справедливость своего дела, также получали удовлетворение. Судью убивали на улице или отравляли ядом; в первом случае обыкновенно прикалывали к кафтану его записку, за что он убит, и большей частью лаконическим словом: за взятки! Словом, излишняя власть дворянства, ненаказанность их преступлений, медленность и трудность правосудия воздерживалась карательным кинжалом его атамана. Правительство, слишком слабое и кроткое, кажется, не имеет уже ни силы, ни воли истребить столь глубоко вкоренившееся зло. Хотя во всех округах содержится достаточное число сбиров, так называемых полицейских сыщиков, но об них только три слова: они богаты, толсты и ленивы.

Флора, публичный сад, составляет наилучшее украшение Палермо; двумя проспектами разделяется он на четыре куртины. Одна представляет несколько островов с беседками и разных видов китайскими мостиками. Другая, английский сад, где дубы, кипарисы, платаны сочетаны с плодовитыми деревьями и благоухающими кустами роз, лаванды, лилий и ясминов. Третья насаждена редкими деревьями других частей света. Последняя куртина еще не кончена, она назначена для развалин. Восемь проспектов выходят из центра и в конце всех видны беседки или какое-либо иное здание; по сторонам оных крытые померанцевые аллеи, множество цитронных и апельсинных дерев, вместе с душистыми цветами, наполняют воздух благовонием. В центре сада, на осьмиугольной площади, обставленной клетками певчих птиц, и прекраснейшими статуями, стоит прекрасный фонтан, в мраморном бассейне коего плавают золотые рыбки. Другой фонтан в конце аллеи представляет Панорму (древнее название Палермо) в виде коронованной женщины, у которой внизу орел (герб Сицилии) и эмблема верности в подножии; древняя, превосходной работы группа.

В день рождения королевы сад и город был иллюминован. Померанцевые проспекты являли взору темно-зеленого цвета стену, усыпанную блестящими звездочками, между коими чрез некоторые расстояния поставлены были пирамиды, горящие белым огнем. Крытые аллеи, увешанные разноцветными фонарями, изображали, как на декорации, перспективу аркад. Фонтаны в чистых хрусталях дробили розовые, синие и фиолетовые огни. Вдали духовая музыка, вблизи грустная гармоника, и дамы в белых одеждах, как тени, гуляющие в Елисейских полях, представляли прелестное разнообразие, и Флора была в таком виде и убранстве, в каком стихотворцы описали нам волшебные сады. На набережной многолюдство кипело подобно волнам моря. Кареты, фаэтоны кружились и едва могли двигаться, смешавшись с народной толпой, дома на набережной горели соединенным огнем. Прекрасная Толедо украшена была прозрачными картинами. Палермо, объятый пламенем, казалось, погибал. На каждом шагу взор останавливался; но зритель от тесноты волей и неволей должен был идти вперед. Галантерейные лавки, модные магазейны и кофейные дома, находящиеся в нижних этажах, столь разнообразно освещены были, что Тодело являлась в блистательнейшем своем виде. Лампы, граненых хрусталей люстры, зеркальные подсвечники, шары с водой бросали свет свой на бронзы, серебро, искусно развешенные ткани, и вместе с разноцветными фонарями, помещенными на сводах ворот и на колоннах крылец и подъездов, дробя, преломляя, отбрасывая множество лучей, распространяли блеск и представляли миллионы светил, как бы силой чародейства сведенных сюда с небесного свода.

Королевский Ботанический сад, находящийся сзади Флоры, не обширен; но все лекарственные произведения четырех частей света в нем помещаются.

Палермо славится садами, он окружен ими, ни одна столица не может похвалиться лучшими; принадлежащие вельможам не уступают в великолепии царским. Они все регулярны, подстрижены, наполнены статуями, водометами, и вообще представляют более блистательности, нежели приятности. Дом Дюка де Бельмонте, занимающий дикие утесы при подошве горы Пеллегрино у моря, скоро садом своим, разводимым в английском вкусе, лишит славы прочие чрезмеру правильные сады.

Бегария, славная своими садами, отстоит от Палермо в 12 верстах и занимает всю длину мыса Собрано, образующего к востоку Палермский залив. Сие-то место богатейшие дворяне, как бы по общему плану, украсили чудным смешением палат, древних зáмков, триумфальных ворот, мавзолеев, беседок и домиков всех родов архитектуры. В счастливом климате, под ясным небом, сады Бегарии всегда покрыты зеленью, цветами и плодами. Прекрасная природа, раскрытая рукой вкуса и искусства, представляется здесь в полном великолепии.

Монастырь молчания, который прежде всего показывают, заслуживает особенное внимание. Он обнесен стеной с четырьмя по углам башнями. Стукнули кольцом, является привратник с тяжелой связкой ключей и молча отпирает. Ворота скрипнули, и мы, пройдя двор, взошли на крыльцо к кельям. В коридоре босой монах в ветхой рясе, подпоясанный волосяным поясом, взявшись за веревку колокола в намерении звонить, при появлении нашем остановился и, обратя к нам голову, смотрит с любопытством. На повороте, в другом конце коридора, служка в светской одежде подметает пол; но когда нас увидел, поднимает голову, опирается на щетку, и, кажется, удивляется нашему одеянию. Отворяют первую келью. Молодой монах, сидя за столом с рюмкой вина и с веселой улыбкой, кажется, подчивает и подносит. Хочу взять рюмку, но рука его не разжимается: она холодна, как лед – очарование исчезает, и я вижу пред собой восковой истукан. Разрезанный апельсин, гранаты и финики возбуждают аппетит: беру и чувствую в руке один только воск. Во второй келье старый монах лежа читает. При входе нашем он тихо отводит книгу от глаз и усиливается подняться; но как при сем его движении не возможно, чтобы не сказать ему: не беспокойтесь, то он и остается в том же положении. В третьей Элоиза в глубоком и сладком размышлении, с пером в руке, сидит за письменным столом. Сие положение и прелестные умильные черты лица изображают несчастную ее страсть. В четвертой келье умирающий Абелард. Бледность лица и томный взор показывают человека, уже ступившего одной ногой в гроб. Бедственная любовь его, кажется, еще не угасла.