Читать онлайн «Пушкин». Страница 28

Первые встречи с Жуковским произвели на Пушкина сильнейшее впечатление. «Не ты ль мне руку дал в завет любви священной?» вспоминал он через год эти минуты соединения душ и пламенных восторгов в своем послании «Благослови, поэт». В закрепление этого союза Жуковский подарил Пушкину двухтомное собрание своих стихотворений. Оно было разделено на отделы по жанрам и заключало послания к литературным друзьям, переводы из Парни, Шиллера, Гёте, Томсона, Грея; этим объясняется обращение Пушкина к Жуковскому в 1817 году:

Перед Пушкиным еще глубже раскрывалась безнадежная отсталость лицейского преподавания. Граф Разумовский был одним из столпов «Беседы». На лицейском театре воспитанники ставили «Нового Стерна» Шаховского, то-есть пасквиль на Карамзина. Церковно-славянский язык считался основой русской поэзии и красноречия. «Если лицей должен служить приуготовлением к гражданской и воинской службе, то пусть служитель правосудия, исполнитель воли высочайшей и тристатый всадник будут известны о красотах сокровенных в недрах священного писания», говорится в отчете лицейской конференции. Даровитый классик Кошанский, уже называющий в своих курсах Жуковского, Крылова и Батюшкова, был вынужден все же подчиняться официальным указаниям и выправлять рукописи своих учеников, усиливая в них архаическую высокопарность.

Это вызывало недоверие слушателей к его вкусу даже в тех случаях, когда Кошанский не обращался к славянизмам, а высказывал дельные замечания. Когда Пушкин прочел ему свое «Послание к Галичу» («Где ты, ленивец мой?»), профессор подверг стихотворение довольно серьезной критике[15]. Он отметил недостаточную отделку языка, нежелательную «ходкость» рифм и ряд отступлений от строгой формы. Пушкин решил отразить удар и написал «Моему Аристарху».

Критика Кошанского показалась ему несправедливой. Молодой поэт отстаивает право на легкую импровизацию, призывает в свидетели беспечных «малых» поэтов старой Франции, называет себя наследником их «небрежных рифм», произносит хвалу «музе праздности счастливой» впротивовес всем дарам «поэзии трудолюбивой». Пушкин, в сущности, отстаивает права легкой поэзии на особые черты живой разговорности и намеренной небрежности, особенно в таких жанрах, как дружеское послание или шутливая поэма. И впоследствии, в полном расцвете своего дарования, Пушкин будет ценить прелесть «строф небрежных» и отстаивать значение «рифмы наглагольной». На этом он настаивает и в «Послании к Аристарху».

Спор приводит к постановке большой и сложной проблемы, как бы возвещающей одно из великих созданий зрелого Пушкина: это антитеза вдохновения и труда в искусстве, непосредственности выражения и творческого усилия, беспечности и заботы художника. «Сальеризм» осужден в 1815 году, а светлый образ поэта-безумца, «гуляки праздного» отчетливо выступает из полемических строк «Моему Аристарху». Нужно отметить, что в своей поэтической практике Пушкин не проводил этого различия и уже в молодости совмещал в себе оба творческих типа. Он и принципиально не раз высказывался за культуру труда в сложном искусстве слова.

Вот почему критику Кошанского нельзя считать предвзятой и необоснованной. Его указания на ценность рифмы редкой и трудной, на чистоту и экономию средств в построении стиха, на устранение лишних строк и на строгость поэтической формы были полезными советами опытного словесника начинающему поэту. В сущности, этому же учил его и столь ценимый им старик Буало, провозгласивший для поэтов великий закон труда и указавший им верный путь к совершенству: «Написав четыре слова, я три зачеркиваю». Пушкин вскоре в полной мере ощутил уважение к поэтическому труду и проявил всесторонне понимание его сложных законов[16]. «Небрежность» в определенных жанрах получила для него значение не какой-либо легкой доступности средств, а своеобразного стилевого свойства, осуществление которого связано с целым рядом трудностей, ничуть не меньших, чем классическая законченность отделки.

«Послание к Аристарху» не определяет отношения Пушкина к Кошанскому на всем протяжении лицейского шестилетия. Эта полемическая вспышка не характерна для общего интереса молодого поэта к лекциям лицейского эллиниста. Следует отметить, что Пушкин не называл своего критика презренной кличкой Зоила и что имя знаменитого комментатора гомеровских поэм Аристарха сохраняло в традициях филологической науки авторитет искусного и добросовестного ценителя поэзии. С наибольшим успехом Пушкин занимался в «литературных» классах, то-есть у Кошанского и Будри, у которых только и получал высшие баллы; впоследствии он с большим уважением к своему словеснику отметил, что Дельвиг «Горация изучил в классе под руководством профессора Кошанского».

Одно из лучших стихотворений раннего Пушкина (написанное в 1817 году, сейчас же по выходе из лицея) — «Торжество Вакха» — разрабатывало с поразительными художественными деталями эту тему вазовой живописи, саркофагов и античной поэзии. Оно питалось лекциями Кошанского и восходило к «Руководству по классическим древностям» Эшенбурга, с которым он знакомил своих слушателей. В этом стихотворении описано триумфальное возвращение Вакха из похода в Индию:

В. Ф. Малиновский (1765–1814), первый директор лицея.

Портрет маслом неизвестного художника.

К 1821 году относится фрагмент Пушкина «Земля и море», представляющий собой переложение идиллии античного поэта Мосха, переведенной Кошанским в его «Цветах греческой поэзии». На уроках Кошанского Пушкин впервые услышал о древних «метрах», которыми впоследствии пользовался в своем творчестве. Здесь были четко поставлены вопросы поэтики, к которым он неоднократно впоследствии возвращался. Если в садах лицея молодой поэт «Цицерона не читал», он все же воспринял в классах профессора Кошанского начала античной культуры, питавшие его раннее творчество.

Пушкин охотно перечитывал французских классиков на уроках Будри. Этот маленький плотный старичок, еще носивший по традиции XVIII века пудреный парик, своим убогим костюмом напоминал скорее якобинца. Такая несогласованность наружного вида отчасти соответствовала и внутреннему его облику. Будри, по словам Пушкина, был ловким придворным, что не мешало ему высказывать на уроках «демократические мысли». Сын итальянца и швейцарки, он с детства жил и учился в Женеве, где поселился его отец, доктор медицины и философии Жан Марат. Культурные традиции фамилии сказались на деятельности старшего сына, знаменитого Жана-Поля Марата, одного из виднейших деятелей революционной Франции, известного также своими научными работами по медицине, физике, уголовному и государственному праву Не отличаясь дарованиями брата, Давид Марат, ставший в екатерининской России Давыдом Ивановичем де-Будри, проявил себя замечательным педагогом. Лицеист первого курса Модест Корф, давший ироническую оценку всем своим профессорам, отзывается о Будри с высокой похвалой, как о единственном лицейском наставнике, способствовавшем общему развитию слушателей.