Читать онлайн «Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век». Страница 24

Если кто и понимает, как устроен Честербридж и чем можно ему помочь, то это врачи – профессия любимого, но рано скончавшегося отца Корси. Его лучший друг тоже врач, и он видит страдания Корси, считает его соматические болезни проявлениями его сексуальной неудовлетворенности и ставит ему диагноз: «Ты никогда не сможешь чувствовать себя хорошо с девушкой, которую твоя мать не одобрила бы в качестве твоей невесты. И от этой девушки ты ждешь, что она будет девственной нимфоманкой. Но таких девушек, к сожалению, не бывает». Корси, действительно, сильно зависит от матери, и ее смерть в конце романа страшная потеря. Мать была уверена в том, что Корси никогда не напечатает в своей газете заведомую ложь и не займется шантажом по той простой причине, что он джентльмен из Честербриджа; но по ходу романа мы видим, что Корси не следует этим убеждениям его матери. Зато ее заветам на тему того, с какой девушкой можно чувствовать себя хорошо, он следует с религиозной буквальностью. Автор всецело сосредоточен на этой проблеме; он так упорно обличает своего героя в том, что его представления о сексуальности не соответствуют современной жизни, что читатель чувствует здесь нерешенную – «Это не сделано» – проблему самого автора.

Конечно, не только женщины несут угрозу фешенебельному миру Честербриджа, устроенному как джентльменский клуб. Выходец из лучшей семьи большого и все же провинциального города, Корси видит, как власть, богатство и влияние в нем захватывают беспринципные выскочки. Постоянный мотив романа – деловые неудачи людей из хороших семей, которые теряют старые деньги в отчаянной борьбе с бизнесом, потому что тот все чаще ведется еще более циничными, совсем бесцеремонными нуворишами с более широкими представлениями о мире. Корси консервативнее, чем его автор; например, Корси никак не может понять нового французского искусства, в котором упражняется его подруга. Случайный знакомый его юности, нищий сын спившегося сторожа, каким-то образом осуществляет мечту закончить колледж; и этот выскочка становится не только журналистом и бизнесменом, незаменимым заместителем Корси по деловой части его газеты, но потом и счастливым соперником в его борьбе за любовь собственной жены. Война всегда обостряет процесс смены поколений, и после Мировой войны новые люди, такие как Гэтсби, завладевали женщинами и деньгами старых людей, таких как Корси. А Буллит, по происхождению и симпатиям относившийся скорее к последним, с непреодолимой двойственностью, но и с подходящей случаю иронией живописал этот процесс «креативного разрушения», как назвал подобный же процесс, происходивший после Второй мировой войны, австро-американский экономист Джозеф Шумпетер, и сам немало походивший на Буллита и его Корси[2].

В конце романа Корси признается в том, что чувствует себя ближе к Гомеру, чем к новому поколению, вернувшемуся с войны. Дело не только в новых технологиях (кино, автомобили, телеграф проволочный и беспроволочный) и глобализации («Париж стал пригородом Нью-Йорка, туда же стремится и Лондон»). Дело во вкусах и ценностях. «Для тебя и меня счастье – это красота тихого загородного имения. А для них? Я даже не могу себе этого представить». Он говорит это своему дяде, президенту университета, пока они сидят в полицейском участке, пытаясь вызволить из-за решетки сына Корси, Рауля. Помогая ему как сыну, а не как коммунисту, Корси с осторожностью признает возможную правоту Рауля: «Весь мир перешел в новый век машин, а ты и я чужды ему, будто мы афиняне пятого века. И все, что мы имеем впереди – это мир Рауля. Коммунизм! Но кто к черту об этом знает».

И все же главная тема романа – неразрешенность проблем любви, семьи и секса в новом, послевоенном мире капитализма и кубизма: в мире модерна, с запозданием пришедшего в Америку. Это общая тема великой литературы конца XIX и начала XX века, тема Толстого и Фрейда, Джойса и Фицджеральда. Хоть между ними и легли полстолетия, Каренин и Корси нашли бы много тем для разговора; да и Анна почувствовала бы себя как дома в салонах Честербриджа и Вашингтона, как они описаны Буллитом. Он считал себя знатоком русской литературы, и Корси в одном из монологов даже ссылается на Некрасова: это некрасовский вопрос, говорит Корси: кому в Америке жить хорошо? (Русские фамилии тогда писали с двумя ф: Nekrasoff.) Но главная русская ссылка в этом романе – на самом заметном месте, в названии. «Это не сделано» – ответ Буллита на название хорошо знакомого в англоязычном мире романа Чернышевского «Что делать?», библии русских народников, радикалов и анархистов. Чернышевский показывал несправедливость старого общества и туманную возможность протеста, но как и Буллит, сосредоточивался не на классовом (то есть прежде всего экономическом) неравенстве между людьми, но на нерешенных проблемах брака, семьи и сексуальности, на невозможности развода, женском вопросе, проституции. Он предлагал очень туманные решения, такие как организация швейного кооператива для уличных девушек, или инсценировка самоубийства и эмиграция в Америку для несчастного мужа. Не этими рецептами, в которые мало кто верил, роман Чернышевского вошел в историю, но своим точно заданным вопросом: Что делать? Спустя полстолетия и из-за океана Буллит отвечал: It’s not done.

Вернемся к нашему герою, который теперь, по завершении сенатских слушаний, ловил форель в штате Мэн. Его государственная карьера, думал он, закончилась быстро и, вероятно, навсегда. Он не жалел об отставке и объяснял ее возвышенными словами, которые на деле не так уж далеки от «идеалистической» риторики Вильсона. В частном письме к Нэнси Астор (американке, ставшей первой женщиной – членом британского парламента), Буллит объяснял свои мотивы: «Я не удивляюсь тому, что Вы пришли в ужас от моих показаний. Однако, если бы Вы были на моем месте, Вы бы сделали то же самое, или еще больше… Я отлично знал, что если я дам полный отчет об этом русском деле, меня будут горько ненавидеть три четверти тех, кто считал себя моими друзьями. Я знал, что я должен буду отказаться от шансов на нормальную, правильную политическую карьеру – такую, какую сделают большинство Ваших друзей» [54].

К примеру, Филипп Керр, близкий друг леди Астор, не счел нужным поправить премьер-министра Великобритании Ллойд Джорджа, когда тот говорил в палате общин, что ничего не слышал о переговорах с русскими. Керр был личным секретарем Ллойд Джорджа, готовил миссию Булитта и принимал участие в ее обсуждении с премьер-министром. Промолчав, он сделал «нормальную» карьеру, став британским послом в США и членом палаты лордов. Буллит же объяснял свой необычный выбор тем, что лгать Сенату для него столь же недопустимо, как лгать под присягой суду. Более того, он верил, что, сказав правду, облегчит участь «миллионов русских, которых убивала продолжавшаяся блокада», осуществлявшаяся в 1919 году британским правительством при поддержке американского союзника. Даже его брат видел здесь характерный для Билла «идеализм с сильным стремлением к романтике и любви к драматизации», а обратной стороной этого максималистского чувства было избегание им компромиссов, всегда важных для политика. Как мы увидим, карьера Билла и правда складывалась своеобразно; но прав он бывал куда чаще, чем его друзья и враги, сделавшие более успешные или, во всяком случае, более «нормальные» карьеры. Следя за его путем, впору задуматься, как несомненно размышлял и он сам: а верны ли те правила игры, которые обеспечивают карьерные преимущества тем, кто лжет о прошлом, обманывает в настоящем, ошибается в прогнозах на будущее?