Читать онлайн «Адольф Гитлер (Том 2)». Страница 35

Правда, вначале они реагировали скорее аполитично, смирясь перед лицом фатальности и непредсказуемости катастрофы. Ими владели заботы повседневного существования: ежедневные походы на биржу труда, стояние в очередях перед продуктовыми магазинами или общественными благотворительными столовыми, мучения в жалких попытках как-то выжить; а наряду с этим — апатичное и отчаянное хождение по опустевшим пивнушкам, сидение на углах улиц или же в тёмных жилищах с чувством, что жизнь растрачена впустую. В сентябре 1930 года число безработных вновь превысило 3 миллиона, годом позже оно составляло четыре с половиной, а в сентябре 1932 года — уже более пяти миллионов, хотя статистика в начале года свидетельствовала о шести миллионах безработных, не считая временно или частично занятых. Это касалось почти каждой второй семьи, и 15-20 миллионов человек зависели от пособия, размера которого по подсчётам американского журналиста Г. Р. Никербокера в известном смысле хватало на жизнь, поскольку получатель мог на таком рационе умирать от голода целых 10 лет[145].

Чувство полного уныния и бессмысленности существования доминировало над всем. Одним из разительных побочных явлений кризиса является беспримерная волна самоубийств. Жертвами были сначала прежде всего разоряющиеся банкиры и деловые люди, а по мере продолжения кризиса — все чаще представители среднего сословия и мелкой буржуазии, мелкие лавочники, служащие, пенсионеры, Для которых острое осознание своей социальной принадлежности к бедноте всегда было признаком не только лишений, но, в гораздо большей степени, унизительным показателем их социального падения. Нередко кончали с собой целые семьи. Рождаемость падала, а смертность росла, так что в двадцати крупных городах Германии отмечалось уменьшение численности жителей. Весь хаос, а также подчас гротесковая бесчеловечность вырождающегося в тисках кризиса капитализма создали почву для представлений о крушении целой эпохи. Как обычно в такой атмосфере зародились бессмысленные надежды и иррациональные устремления, связывавшиеся с радикальным преобразованием всего миропорядка. Это было великое время для шарлатанов, астрологов, ясновидящих, хиромантов и спиритов. Нужда и лишения учили если и не молитве, то хотя бы псевдорелигиозности и невольно направляли взгляды населения на людей, на которых, казалось, лежала печать благодати и которые занимались не только обычными людскими делами, но обещали большее, нежели просто нормальное существование, порядок и «политику» — а именно, открытие утерянного смысла жизни.

Как никто другой, Гитлер нутром чувствовал эти потребности и сумел сконцентрировать их на собственной персоне. Пробил во всех отношениях его час. Он моментально преодолел в себе некую тягу к флегме, к затворничеству, не раз проявлявшуюся в предыдущие годы. Долгое время не было поводов, которые оказались бы на высоте его пафоса. План Дауэса, придирки оккупантов или внешняя политика Штреземана — всё это было слишком мелко для его проклятий, и, вероятно, он чувствовал, что диссонанс между этими событиями и той экзальтацией, которую он пытался разжечь вокруг них, иногда производил нелепое впечатление. Но теперь он наконец видел достойный, пронизанный катастрофой фон, могущий придать его демагогическому авантюризму необходимое драматическое обрамление. В своей агитации он всё ещё фиксировал внимание на Версале и внешней политике Штреземана, парламентаризме и французской оккупации, на капитализме, марксизме и, прежде всего, на всемирном еврейском заговоре; но теперь любое из этих понятий можно было легко увязать с царящей потерянностью и нищетой, которую ощущали все.

Гитлер превосходил своих конкурентов хотя бы уже потому, что сумел личным устремлениям и чувству отчаяния масс придать характер политического выбора и подменить самые противоречивые ожидания собственными намерениями. Представители других партий выходили к народу скорее в замешательстве, с успокаивающими речами: признаваясь в собственной беспомощности, они полагались на солидарность всех тех, кто был бессилен перед лицом катастрофы. Гитлер же выступал оптимистично, агрессивно, подчёркивая свою веру в будущее, и лелеял свою враждебность. «Никогда в жизни, — заявлял он, — я не чувствовал себя так хорошо и таким внутренне довольным собой, как в эти дни»[146]. В своих разнообразных призывах, звучавших словно сигнал боевой тревоги, он апеллировал к запутавшимся людям, которые ощущали на себе давление как справа, так и слева, и со стороны капитализма, и со стороны коммунизма, и были обижены на существующий строй, отказывавший им в поддержке. Его программа отбрасывала и то, и другое: она была антикапиталистической и антипролетарской, революционной и реставрационной, она рисовала холодные видения будущего и одновременно картины, исполненные тоски по доброму старому времени, и была тонко сориентирована на парадокс революционного возмущения, стремящегося к восстановлению прежних порядков. Эта программа сознательно ломала рамки всех традиционных фронтов. Но ставя себя решительно и радикально вне границ «системы», Гитлер одновременно настойчиво утверждал свою непричастность к царящим бедствиям и тем обосновывал свой приговор всему существующему.

Словно в подтверждение его слов, парламентские институты не выдержали даже первого испытания. Ещё до кульминации кризиса распалась весной 1930 года «большая коалиция». Её конец стал прологом к прощанию с республикой. На первый взгляд речь шла о давно тлевших, по сути, незначительных разногласиях между обеими партиями крайних флангов о распределении бремени расходов на пособия по безработице; на деле же правительство Германа Мюллера распалось вследствие бегства в оппозицию, вдруг усилившегося во всех лагерях, и население, перебегавшее к радикалам, всего-навсего повторяло, хоть и на другом уровне, то, что уже проделали социал-демократы и Немецкая народная партия. Это показало как непрочна на деле была опора республики и насколько ненадёжным оказался фундамент лояльности. Достижения республики за немногие годы её существования были немаловажными, однако само её усердие было окрашено в серые тона, и даже в свои лучшие годы она, по сути дела, наводила на людей скуку. Только Гитлер сумел мобилизовать те движущие силы, которые республиканские политики, поглощённые повседневностью, и не заметили, и не сумели использовать: тягу к утопии и сверхличностным целям, потребность в призывах к великодушию и самоотверженности, элементарную тоску по вождям как воплощению ясности в таинственных вопросах власти, а также жажду героизации в истолковании современных бедствий.