Читать онлайн «Гоголь: Творческий путь». Страница 92

Передавая атмосферу канцелярий, рассказчик включает в свою речь жаргонную чиновничью фразеологию: «… выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу, да нажил геморрой в поясницу», характеризующую нравы и языковые навыки описываемой им среды. Однако речь самого рассказчика отнюдь не является имитацией канцелярского жаргона. Гоголь не создает здесь, как это, например, делает Лесков, неподвижной языковой «маски» рассказчика, от лица которого ведется повествование. Его речь свободно переходит от одних языковых форм к другим, не превращается в однообразный монолог. Рассказчик также не сливается и с Акакием Акакиевичем. Это не простодушно-лукавый рассказчик «Вечеров» или повести о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, а глубоко чувствующий, благородный и демократически настроенный человек. Чем ближе авторское понимание событий к пониманию рассказчика, тем более сливается авторская речь с речью повествователя. Рассказчик прекрасно понимает смысл происходящего, и иронический тон рассказа в тех случаях, когда речь идет об Акакии Акакиевиче, окрашивается теплым юмором. Ирония спасает от сентиментальности, она придает ту сдержанную теплоту, с которой, например, говорится о пошивке новой шинели: «Куницы не купили, потому что была, точно, дорога, а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу». Этот мягкий, добродушный юмор при описании горделивых замыслов Акакия Акакиевича и их столкновения с трезвой действительностью делает для читателя ближе, конкретнее его волнения и заботы, передает участие автора к его судьбе.

Повествование пересыпано шутками, каламбурами, намеками, анекдотами, постоянными отступлениями от темы. Но эти отступления, казалось бы загромождающие и замедляющие повествование, отнюдь не являлись беспредметной комической «игрой», как это пытались объяснить формалисты. Достаточно вдуматься в смысл этих «отступлений» и каламбуров, как мы увидим в них едкие сатирические намеки по адресу бюрократического строя. Так, например, говоря о «значительном лице», рассказчик упоминает: «Какая именно и в чем состояла должность значительного лица, это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом». Эта каламбурная игра со словом «значительное лицо» иронически развенчивает ложную «значительность» его носителя.

В «сказ» рассказчика широко включаются и речевые характеристики персонажей. Одной из особенностей гоголевского реализма вообще является рисовка персонажей при помощи их языковых «автохарактеристик». В речи каждого персонажа Гоголь показывает черты его социальной и профессиональной принадлежности, индивидуальные особенности его языка. Забитость, бедность умственного кругозора, ограниченность Акакия Акакиевича Гоголь передает прежде всего манерой его разговора: «Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями, и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: «Это, право, совершенно того…», а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил». В разговоре Акакия Акакиевича с Петровичем особенно наглядна бессвязность, незаконченность речи Акакия Акакиевича, ее беспомощность.[212] На замечание Петровича, что на старую шинель уже нельзя положить заплатки из-за ее ветхости, Акакий Акакиевич отвечает: «Ну да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..» Выйдя от портного на улицу, он бормочет про себя: «Этаково-то дело этакое, — говорил он сам себе, — я, право, и не думал, чтобы оно вышло того…» Дело здесь отнюдь не в самоцельной комической гротескности речи, а в выражение характера, социального облика героя, ограниченности его представлений.

Наряду с «Ревизором» и «Записками сумасшедшего» «Шинель» являлась одним из самых ярких и суровых разоблачений николаевского бюрократического режима. Этим прежде всего объясняется ее огромное воздействие на русскую литературу и то обстоятельство, что именно «Шинель» оказалась знаменем писателей «натуральной школы», руководимой Белинским. Недаром Достоевский говорил о Гоголе, что «он из пропавшей у чиновника шинели сделал нам ужаснейшую трагедию». Защита маленьких людей, обиженных и угнетаемых дворянско-буржуазным строем, реализм образов, гуманная тенденция повести выражали те демократические настроения, которые были подхвачены и развиты писателями 40-х годов. Белинский, отстаивая позиции «натуральной школы» в своем «Взгляде на русскую, литературу 1847 года», указывал на главенствующую роль Гоголя в ее создании. Он подчеркнул демократическую тенденцию его творчества, которая наряду с правдивым изображением жизни вела к принципам реалистической школы. Гоголь, по словам Белинского, стремился сделать литературу «естественною, натуральною» (то есть реальною. — Н. С.) и во имя этого обратил «все внимание на толпу, на массу», стал «изображать людей обыкновенных».[213] Именно эти принципы и были положены в основу эстетики и художественной практики писателей «натуральной школы».

Образ бедного чиновника, показ жизни разночинных, демократических слоев общества после гоголевской «Шинели» становится одной из главных тем писателей 40-х годов. «Бедные люди» Достоевского, «Антон Горемыка» Григоровича, «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» Некрасова, многие повести Панаева, Даля и других писателей продолжают и развивают эту тему, внушая сочувствие к обездоленным и униженным людям из «низов» общества. Из гоголевской «Шинели» «вышли» писатели демократического лагеря, которые видели свое призвание в защите угнетенных и эксплуатируемых классов и показали несправедливость социальных условий, обрекавших простых людей на жалкое и бедственное существование. Но в то же время, отправляясь от гуманизма «Шинели», Достоевский обратился к анатомическому исследованию психологии «бедных людей», «униженных и оскорбленных», оправдывая их страдание и покорность.

Если в 40-х годах гуманное начало «Шинели» имело прогрессивное значение, то в 60-е годы, с ростом демократического сознания, революционные разночинцы требовали от литературы не сострадания и жалости к народу, а показа его протеста, борьбы за его права. На этом новом историческом этапе Чернышевский указал, что гуманизм «Шинели», ее философия жалости к маленькому человеку — уже пройденный этап. Народ являлся перед нами, — писал Чернышевский: «в виде Акакия Акакиевича, о котором можно только сожалеть, который может получать себе пользу только от нашего сострадания. И вот писали о народе точно так, как написал Гоголь об Акакии Акакиевиче… Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — все это насквозь пропитано запахом «шинели» Акакия Акакиевича».[214] Однако это не уменьшает исторического значения повести Гоголя. От «Шинели» прочные нити тянутся в русской литературе вплоть до Чехова. Своим демократическим гуманизмом, своей защитой простого человека и утверждением его права на счастье Гоголь завоевал почетное место в мировой литературе.