Читать онлайн «Жизнь Ленина». Страница 73

Ответа не последовало.

На заседании ВЦИК, 23 ноября, Лев Каменев объяснил, почему большевики придают такое значение запрету переброски войск с восточного фронта на западный: «Этот пункт необходим, чтобы французские, английские и итальянские рабочие не поняли бы нас так, что мы покидаем их»{251}, санкционируя немецкие подкрепления на тех фронтах, где они воюют. В официальном советском коммюнике говорилось, что переброски войск на фронты «наших союзников» не будет.

Большевики намекали на то, что у России есть союзники и она не совсем беспомощна.

15 декабря между советами и Четверным союзом было подписано новое перемирие, сроком до 12 января, с автоматическим возобновлением, если не последует отказа от одной из сторон за семь дней. В этом документе воспрещалась переброска германских войск на западный фронт. Советы не хотели ожесточать своих «союзников» и сердить западный пролетариат. Кроме того, они хотели, чтобы немецкие солдаты, оставаясь на востоке, служили мишенью для коммунистической пропаганды. По договору о перемирии, разрешались сношения между немецкими и советскими частями, «но число участвующих лиц не должно превышать с каждой стороны 25 человек». Двадцати пяти было достаточно для антивоенной пропаганды. Людендорф впоследствии жаловался, — а Черчилль подтвердил, — что некоторые элементы германской армии на восточном фронте были деморализованы большевистской пропагандой. Братание ускорило и распад русской армии. Русские убедили врага и самих себя, что дальнейшие бои бесполезны. Отсутствие дисциплины позволяло русским уходить домой. Немцы оставались на фронте.

Следующим вопросом на повестке дня, после соглашения о перемирии, было заключение мира. Мирная конференция открылась в Брест-Литовске 22 декабря, в 4 часа 24 минуты пополудни. Через пять дней «Известия» жаловались, что «отказ союзников принять участие в мирных переговорах связывает по рукам и ногам Русскую революцию в ее борьбе за всеобщий демократический мир». Но Запад оставался враждебным.

Чиновник британского министерства иностранных дел, блистая умом и образованностью перед начальством, писал 12 ноября 1917 года, через пять дней после захвата власти большевиками: «Большевизм это, в сущности, чисто русская болезнь; это — искаженное и доведенное до крайности толстовство». (В большевизме было примерно столько же толстовства, сколько в набегах Чингис-Хана или сталинских чистках.) «Слишком рано сейчас размышлять о ближайшем будущем России», — продолжал он, а затем, все-таки размышляя, объявил: «Можно считать очевидным, что большевистское правительство при последнем издыхании» {252}.

О том, как война затуманила умы даже в цивилизованной Англии, можно судить по следующим выдержкам из газетных передовых статей. Лондонская «Морнинг Пост» провозгласила 9 ноября 1917 года, что большевистские вожди — «русские евреи немецкого происхождения и на содержании у Германии». Комментируя русско-германское перемирие, обычно полная достоинства газета «Тайме» 23 ноября 1917 года объявила: «Было бы недостойно союзников тратить слова на осуждение этого шага… Союзники знают, что максималисты (большевики) — это банда анархистов и фанатиков, временно захвативших власть, пользуясь параличом национальной жизни… Они знают, что Ленин и некоторые из его приспешников — авантюристы немецко-еврейской крови, состоящие на содержании у немцев… Пока большевиков терпят во главе страны, ни о какой помощи России со стороны союзников не может быть и речи». Рассудок пал жертвой страстей.

Посол Соединенных Штатов Фрэнсис заметил в письме от 8 ноября 1917 года: «Сообщают, что Петроградский совет рабочих и солдат назначил кабинет с Лениным в качестве премьера, Троцким в качестве министра иностранных дел и мадам или мадемуазель Коллонтай в качестве министра образования»{253}. Позже он писал: «Конечно, мы не признали бы, или я не признал бы такого совета министров, где премьером — Ленин, а министром иностранных дел — Троцкий».

Такую же враждебную позицию заняла Франция. Париж поручил генералу Вертело, французскому военному атташе на Румынском фронте, сообщить русским властям, что «правительство, показавшее себя способным вступить в соглашение с врагом, не будет признано»{254}. Французский министр иностранных дел С. Пишон заявил в Палате депутатов 28 декабря 1917 года: «Россия может вести или не вести переговоры о сепаратном мире. Во всяком случае, мы будем продолжать войну».

Отношение со стороны англичан, французов и американцев вполне понятно. Россия дезертировала из их рядов и вела переговоры с их смертельным врагом. Ненависть к социализму и коммунизму тоже играла роль. Россия была в состоянии упадка, и большевистский режим пал бы, если бы не заключил мира. Но на Западе надежда выиграть войну делала мир мало популярной идеей, особенно теперь, когда Соединенные Штаты выступили на стороне союзников. С другой стороны, повергнув Россию, Четверной союз мог тоже надеяться на победу.

Хотя западные державы воздержались от участия в брестских переговорах, они понимали, что абсолютная неуступчивость была бы ошибкой. Таково искусство дипломатии. Что, если перемирие будет прервано, и советы, в отчаянии, будут вынуждены просить помощи у союзников, чтобы остановить немецкое наступление? Что, если большевистская фракция, враждебная сепаратному миру, с помощью левых эсеров, разделяющих ее взгляды, возьмет верх в советских кругах? В международной политике разумно поддерживать связи, быть на месте в качестве альтернативы, если представится случай для переговоров. Но так как сношения между западными посольствами в Петрограде и советским правительством могли быть поняты как признание последнего de facto, а этого западные державы хотели избежать, то они воспользовались услугами неофициальных посредников или второстепенных дипломатов, чтобы наладить контакт с большевиками и вернуть их в лоно военного союза.

Положение создалось такое, что недовольные неумелым подходом своих правительств к русскому вопросу западные посредники могли проявить свой патриотизм, идеализм, честолюбие и самомнение. Ничто не льстит так второстепенной фигуре, как конфиденциальные и кажущиеся важными отношения с главою государства. Ленин и Троцкий представляли в этом отношении большие возможности. Они уделяли много времени капитану Жаку Садулю, одному из младших сотрудников французской военной миссии в России, бывшему генеральному консулу Великобритании в Москве P. X. Брюсу Локкарту и Рэймонду Робинсу из Американского Красного Креста. Все трое упивались своей ролью. Она содержала все основные элементы высокого приключения: тайну, срочную настоятельность, близость с высокими сановниками, дискуссии, от которых могла зависеть судьба наций. Им казалось, что они пишут историю. Во всяком случае, они вписали в историю свои имена.