Читать онлайн «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1». Страница 81

блоковские Двенадцать.

Из прозаических произведений Григорьева наиболее

замечательны и лучше всего читаются Мои литературные и

нравственные скитальчества. Их можно назвать культурной

автобиографией. Это не история его души, но история его жизни в

связи с культурной средой, породившей его, и с культурной жизнью

нации в его молодые годы. В первых главах описывается старый и

мрачный родительский дом, отец и мать, слуги, окружавшие их,

словом, атмосфера старого Замоскворечья. Потом, в школе и в

университете, начинаются литературные и нравственные

скитальчества на фоне всей литературной и культурной жизни его

поколения. Григорьев необыкновенно остро чувствовал движение

истории, и никто не способен так, как он, передать запах и вкус

эпохи. Это в своем роде единственная книга; с ней может сравниться

разве что книга Герцена Былое и думы, совсем другая по тону, но

обладающая такой же силой исторической интуиции.

Как критик Григорьев запомнился больше всего своей теорией

«органической критики», согласно которой литература и искусство

должны органически вырастать из национальной почвы (отсюда и

название «почвенники», которое получили его последователи).

Органические черты Григорьев находит у Пушкина, культу которого

он много способствовал, и у своего современника Островского, чьим

пропагандистом он с гордостью себя считал. Григорьев любил все

русское просто потому, что оно русское, независимо от других

соображений. «Органичная» русскость была для него абсолютной

ценностью. Но в определении того, что он считал особенностями

русского человека, он был последователем славянофилов. По его

мнению, отличительной чертой русского характера является

кротость, в отличие от хищности европейца. Он надеялся, что

новым словом, которое скажет Россия, будет создание «кроткого

типа», первое воплощение которого он увидел в пушкинском Белкине

и лермонтовском Максим Максимыче. Он не дожил до появления

Идиота Достоевского, которого он, возможно, счел бы его

окончательным выражением.

Однако «хищный тип», воплощенный в Лермонтове (и его

Печорине), а больше всего в Байроне, был для Григорьева неотразимо

притягателен. Собственно говоря, ничто романтическое не было ему

чуждо, и при всей его любви к классически уравновешенным гениям

Пушкина и Островского, влекло его к самым буйным романтикам и к

самым возвышенным идеалистам. Байрон, Виктор Гюго и Шиллер

были его любимцами. Он восхищался Карлейлем, Эмерсоном и

Мишле. К Мишле он особенно близок. Может быть, самое ценное в

критических теориях Григорьева – его интуитивное постижение

жизни как органического, сложного, самообусловленного единства,

очень напоминает великого французского историка. Конечно, он в

подметки не годится Мишле как художник слова – писания

Григорьева это более или менее непричесанный и неряшливый

журнализм, где вспышки гения и интуиции подавляются

разросшимся бурьяном многословия. Только в Литературных и

нравственных скитальчествах и в Парадоксах органической критики

он достигает некоторой адекватности выражения. Последняя статья

была написана по предложению Достоевского дать точную

формулировку своего Weltanschauung (мировоззрения). Там есть

слова, выражающие суть его понимания жизни: «Для меня «жизнь»

есть действительно нечто таинственное, то есть потому

таинственное, что она есть нечто неисчерпаемое, «бездна,

поглощающая всякий конечный разум», по выражению одной старой

мистической книги, – необъятная ширь, в которой нередко исчезает,

как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной

головы, – нечто даже ироническое, а вместе с тем полное любви в

своей глубокой иронии, изводящее из себя миры за мирами...». Это

дало повод современным критикам назвать Григорьева

предшественником Бергсона, и не приходится сомневаться в

духовном сродстве русского богемного поэта с французским

профессором. Кроме того, это еще одно звено, связывающее

Григорьева с Герценом (перед которым Григорьев преклонялся), ибо

Герцена тоже называли русским бергсонианцем до Бергсона.

3. ГЕРЦЕН

Александр Иванович Герцен родился в Москве в 1812 году. Он

был незаконным сыном И. А. Яковлева (приобретшего некоторую

известность в год рождения сына, потому что он чуть ли не

единственный из дворян оставался в Москве во время французской

оккупации и согласился отвезти послание Наполеона Александру I) и

молодой немки. Несмотря на незаконность своего рождения, Герцен

рос во всех отношениях как законный сын богатого аристократа. Он

получил обычное, французское и непрактичное, образование и был

гораздо менее declassе (деклассированным), чем Тургенев или

Некрасов. Очень рано началась дружба с Огаревым, продолжавшаяся

всю жизнь. На мальчиков произвело сильное впечатление восстание

декабристов, и они дали обет довести до конца дело побежденных

мятежников. В университете (Герцен учился там в начале тридцатых

годов) друзья стали центром кружка, где увлекались политическими

идеями и социализмом. В 1834 г. члены кружка были арестованы, а

Герцен был сослан в провинцию, не как заключенный, а как

государственный чиновник. Отслужив семь лет в Вятке, он был

переведен во Владимир, откуда было легко тайно ездить в Москву.

Он ездил туда, чтобы повидаться со своей кузиной Натальей,

которую любил с детства и с которой все эти годы они

переписывались, – эта переписка весьма примечательна. Семья их

романа не одобряла и не позволяла Наталье выйти замуж за кузена,

но Герцен похитил ее, и они обвенчались тайно. Их роман

восхитительно описан в Былом и думах. В 1840 г. Герцену было

разрешено возвратиться в Москву, и он сразу же стал видной

фигурой в умственной жизни столицы. Он имел решительное влияние

на Белинского, и именно союз этих двоих придал русскому

западничеству его окончательную форму. Герцен стал его главным

проповедником в московских салонах, он как оратор и оппонент

уступал только непобедимому Хомякову. Он начинал приобретать имя

в литературе, публикуя (под псевдонимом «Искандер») статьи о

прогрессе и естественных науках, которые были первым симптомом

общего поворота русской мысли от романтического идеализма к

научному позитивизму. В 1846–1847 гг. он стал публиковать и

беллетристические произведения, в том числе роман Кто виноват?

В 1847 г., после смерти отца, он стал обладателем большого

состояния. Не без труда ему удалось получить заграничный паспорт и

уехать из России в Париж. Из Парижа он послал Некрасову для

Современника четыре примечательных Письма с авеню Мариньи, в

которых на глазах у цензуры открыто провозглашались

социалистические идеи. Вскоре после приезда Герцена в Париж там

разразилась февральская революция. Он приветствовал ее с

нескрываемым восторгом, таким образом лишившись возможности

возвратиться в Россию. Отныне он полностью солидаризировался с

европейским революционным движением. Высланный из Франции

после победы Кавеньяка, он уехал в Рим, а после провала Рим ской

революции – в Швейцарию, где стал швейцарским гражданином,

потом в Ниццу и наконец в Англию. Поражение революции глубоко

ранило Герцена. Под влиянием этого были написаны эссе и диалоги

С того берега (сначала опубликованные по-немецки – Vom andern

Ufer) – его шедевр и главная заявка на бессмертие. Подавленное

состояние духа после неудачи революции еще усилилось под