Читать онлайн «Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох». Страница 9

На примере проектов реформы армии на Кавказе обнаруживается дилемма, перед которой стояли высокие военные чины, размышляя о долгосрочной реализации реформы 1874 года, — дилемма, которая беспокоила их вплоть до начала Первой мировой войны и которую они в конечном счете так и не смогли разрешить. Все соглашались, что при избирательном применении принципа всеобщей воинской повинности «коренное население» России испытает на себе несправедливость, ибо на него падет основной груз тяжелого долга по защите отечества. Если последовательно устранить эту кажущуюся несправедливость, призвав к военной службе всех без исключения граждан империи, тогда возникает риск, что империя вооружит своих врагов и в случае войны испытает на себе опасные последствия подобной политики. И все же военное руководство неоднократно выдвигало требование распространить воинский призыв именно на неблагонадежных мусульман Кавказского региона. По мнению военных, армейская служба на окраинах империи могла бы сыграть консолидирующую роль[15]. Необходимость привлечь инородцев в ряды армии следовала уже из мультиэтнического и многоконфессионального состава Российской империи, который со всей очевидностью обнаружился самое позднее в результате переписи населения 1897 года. По крайней мере, русские составляли большинство населения в своей собственной империи лишь при условии, что к ним приплюсовали украинцев и белорусов. Более трети населения приходилось на нерусские народности. От этих людских ресурсов армия в долгосрочном плане не могла отказаться{110}. И, хотя были основания опасаться нелояльности «фанатичных» мусульман, на солдат, как полагали, должна была оказать свое действие воспитательная сила армейской службы{111}. Образ «гражданина в мундире», который в благодарность за свои политические права жертвует собой во благо нации, здесь не подразумевался. Военные делали ставку скорее на жесткий армейский распорядок, который приучит солдат к дисциплине и тем самым выработает у них лояльность к государству.

Итак, военные в этом вопросе думали только о консолидации{112}. Однако «обещание» 1874 года к началу Первой мировой войны еще далеко нельзя было считать выполненным. Военной верхушке не удалось создать консолидированную российскую армию, в которой все граждане империи несли бы воинскую службу на равных условиях.

Война привела к отказу от этой модели. Марк фон Хаген емко выразил этот поворот в политике формулой «мобилизация этнического начала». С одной стороны, под этим он подразумевает радикальный перелом в политике Российской империи в отношении вооруженных сил: теперь российское руководство не задавалось более целью не допустить этнического обособления за счет формирования нерегулярных спецподразделений из граждан нерусских наций. Скорее теперь власти стремились поставить в условиях войны это сокровенное национальное самосознание на службу империи. В армии были созданы специальные подразделения, сформированные из польских и украинских солдат, а также из мусульман Кавказского региона. Последствия мер по «национализации имперской армии» дали о себе знать в феврале 1917 года. Принцип военной самоорганизации вдоль этнических границ пустил глубокие корни. Таким образом, правящий режим сам ускорил распад своей прежней армии{113}.[16] Однако мобилизация «этнического фактора» имела еще и иную, оборотную сторону. Страх, который испытывали в верхах перед внутренним врагом нерусского происхождения, теперь нашел себе выход и вылился во вспышки насилия{114}.[17] Эти силовые акции против якобы чуждых России национальных меньшинств происходили во время войны, бремя которой в значительной мере несли на себе нерусские солдаты, в том числе мусульмане — на этот фактор татарско-исламские элиты указывали с возраставшим возмущением.

На полях Первой мировой войны сражались, впрочем, не только спецподразделения, сформированные по этническому принципу. Многие нерусские народности продолжали служить в частях регулярной армии. Как обращалось государство с этими солдатами? Что касается солдат-мусульман, то многие региональные представители царской власти изначально были уверены в их лояльности. Эта установка не изменилась и после того, как шансы на вступление в войну Османской империи на стороне Германии стали возрастать и, наконец, о нем было официально объявлено осенью 1914 года{115}. Таким образом, противником Российской империи стало государство, которое мнило себя защитником и представителем всех мусульман. Под эти притязания Османская империя попыталась подвести стратегическую основу, и султан в середине ноября 1914 года объявил, что долг каждого мусульманина — участвовать в священной войне против Франции, Великобритании и Российской империи{116}.

О том, что в Петербурге всерьез опасались нелояльного поведения со стороны российских мусульман в целом и мусульман в рядах армии в особенности, свидетельствует выпущенный в августе 1914 года наказ Министерства внутренних дел губернаторам Российской империи, где предписывалось докладывать о настроениях мусульманского населения, в особенности о том, насколько успешно проходит призыв солдат-мусульман{117}. Впрочем, большинство представителей царской власти на местах демонстрировали уверенность в том, что мусульмане и после вступления Османской империи в войну сохранят верность империи Российской. Картины, которые эти представители рисовали в своих донесениях центральным властям, были однотипными: они докладывали о патриотических манифестациях, в которых принимали участие мусульмане или даже которые они сами организовали, о молебнах за победу российской армии, об учреждении благотворительных обществ по поддержке семей ушедших на фронт солдат, о муллах, которые напоминали своей пастве о долге мусульман перед своей родиной в борьбе с врагами России и патетически призывали «защищать до последней капли крови своего ЦАРЯ и родину»{118}. Многие докладывали о «полной лояльности»{119}, которую российские мусульмане якобы проявляли к своему отечеству. Соответственно, призыв на службу солдат мусульманского вероисповедания проходил, как утверждалось, безукоризненно. Многие отмечали, что незаметно разницы между призывниками мусульманского и христианского исповедания (или же русскими) — обе категории повели себя образцово, явившись на призывные пункты{120}. Отдельные губернаторы сообщали о мусульманах, которые сами вызвались служить в армии. Если при наборе вспыхивали беспорядки, то губернаторы списывали все на якобы низкий уровень культурного развития мусульман, но отрицали преднамеренный бойкот по политическим мотивам{121}. Губернатор Тавриды восхищался патриотизмом крымских татар: он сопоставлял их нынешнее поведение с их же реакцией на начало Крымской войны более чем полвека назад. В те годы крымские татары массово отказывались проходить службу в рядах российской армии и бежали в Османскую империю. Ныне они даже и после вступления Турции в войну демонстрировали лояльность{122}. В более позднем донесении, сделанном в конце декабря 1914 года, губернатор выступил против публичного призыва к крымским татарам остерегаться влияния турецких эмиссаров. В этом, по словам губернатора, совершенно не было необходимости, успехи российских войск в боях с частями Османской империи были даже помянуты в благодарственном молебне в армейской мечети крымско-татарского полка, на котором он лично присутствовал наряду с другими представителями местной власти{123}. Иными словами, внешне создавалась иллюзия многоконфессионального имперского сообщества, которое в годину войны сплоченно противостоит врагу. Не одни только губернаторы внутренних регионов Российской империи без тени сомнения верили в лояльность мусульманского населения. С окраин империи, с Кавказа и из Средней Азии, местные власти рапортовали, что мусульмане на начало войны сохраняли лояльность властям. В названных регионах, где мусульманское население было освобождено от несения воинской службы, высшие чиновники — наместник на Кавказе и генерал-губернатор Туркестана — отдельно упоминали о формировании добровольческих частей, по преимуществу состоявших из мусульман. В этом им виделся залог готовности пожертвовать собой за царя{124}. Словом, большинство губернаторов вовсе не считали солдат мусульманского вероисповедания обузой для Российской империи.

Муфтии Оренбургского и Таврического магометанского духовных собраний, обращаясь с различными воззваниями к местному духовенству, также подогревали мусульманский патриотизм как идеологическую основу самопожертвования на войне. В циркуляре, адресованном исламскому духовенству, муфтий Оренбурга напомнил своим единоверцам об их «священном долге» защищать свое российское отечество перед лицом внешнего врага и о «братьях-мусульманах», сражающихся в рядах армии, чьи семьи теперь нуждаются в поддержке со стороны общины{125}. Муфтий напомнил солдатам мусульманского вероисповедания, отправленным на фронт, об их клятве до последней капли крови сражаться за царя и отечество. Изменивший этой клятве совершал грех{126}. В деле мобилизации населения на войну Российская империя опиралась на исламское духовенство. В царской армии к началу войны религиозно-моральным попечением о солдатах-мусульманах занимались девять армейских священников-мулл. После того как началась война, их число по настоянию Главного штаба было увеличено на десять человек, а затем, в течение 1915 года, их общая численность достигла 30 священников{127}. Министерство внутренних дел и Военное министерство, отбирая кандидатуры на эти должности, зорко следили не только за тем, чтобы в магометанском собрании заверили, что священник «правильно» трактует ислам, но и за тем, чтобы муллы были политически благонадежны и обладали «моральными достоинствами», которые позволили бы им выполнять свою миссию{128}. Ислам и в армии призван был служить опорой государственного строя[18].