Читать онлайн «Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2». Страница 32

Оставалось самое трудное: найти деньги. Поначалу Мочан сумел уговорить промышленников, которые вложили деньги в его научную утопию. И вот летом 1958 года возник этот Институт. Мочан стал его директором – и занимал этот пост до своей отставки в 1971-м. Он дорожил традициями и принципами Института, и когда два администратора, представлявшие нефтяные компании и большие деньги, попытались войти в ученый совет, Мочан не пошел на компромисс, и деньги были потеряны. Зато в то же примерно время советник генерала де Голля Лелонг добился для Института регулярной государственной помощи. Государство еще в 1961 году признало «общественную полезность» (как тут принято говорить) необычного Института. Французские меценаты и сейчас продолжают делать вклады в этот маяк науки на уровне 6 %, а иностранные – на уровне 16 % институтского бюджета. Остальное дает государство.

Так возник этот IHES, вставший в один ряд с такими мировыми заповедниками науки, как уже упомянутый мной Институт в Принстоне, как Институт Макса Планка в Бонне, как Институт математических исследований в Беркли или Институт Исаака Ньютона в Кембридже. И можно сказать, что это был еще один вклад русской эмиграции в мировую и французскую науку. Один из многих.

Математикам не дают Нобелевской премии. Для математика эквивалентом этой престижной награды является медаль Филда. Первым в Институте медаль Филда получил Александр Гротендик, за ним Рене Том, Пьер Делинь, Алэн Конн, Громов, Концевич и многие другие. Это они и обеспечили Франции третье место в мировой математике.

Итак, существует институт-монастырь, петляют дорожки огромного парка, по ним бродят гении, у которых голова варит лучше, чем у прочих людей, – во всяком случае, в узкой сфере математики и физики. Институт и парк уже овеяны мифами и легендами. Кроме мифической фигуры русского Мочана, в них – фигуры Гротендика и Дьедонне, геометра Михаила Громова (от которого я услышал замечательное рассуждение о заранее запрограммированной посредственности и бездарности современной средней школы) и, наконец, этого молодого русского, уже получившего в свои тридцать четыре года медаль Филда, – Максима Концевича. Как они попали сюда?

Как я уже упоминал, в годы войны резистант Лев Мочан издал в подпольном издательстве два трактата, в одном из которых содержался призыв ко всем, у кого «щедрое сердце, острый ум, упорство стремлений и долготерпение мысли». А в 1958 году Мочан сумел создать для людей, обладающих перечисленными им качествами, свой Институт высших научных исследований. Наряду с французами в него пришли иностранцы и даже представители странного племени, которые в эпоху фашизма и большевизма звали себя «апатридами», людьми без отечества. Они не отрекались от отечества, просто отечество их выгнало, выжило, угрожая смертью. Это были поначалу люди из сталинской России и гитлеровской Германии, потом люди из Китая, Чехословакии, Камбоджи, Румынии, Аргентины… Одним из первых апатридов в Институте был профессор Александр Гротендик, бежавший когда-то от Гитлера и оставшийся без отечества. Лауреат филдовской медали, гордый апатрид, человек без отечества, получив в Институте «пожизненного профессора», не остался в нем до конца жизни. В 1971 году он обнаружил, что часть сумм, выданных ему на исследования, поступила из военного исследовательского центра. У великого математика и апатрида Гротендика были свои твердые принципы – на войну он работать не мог. Он ушел из Института, отказавшись от пожизненного спокойствия. Какое-то время он работал в Монпелье, но дальше следы его теряются. Говорят, он прячется у каких-то «защитников природы», никому не дает свой адрес… Но Институт продолжает существовать, и ни имя Гротендика, ни его традиции здесь не забыты…

Итак, существует Институт с пожизненными званиями и окладами для гениев… Остается искать гениев. Поисками их занимаются ученый совет и нынешний директор Института, симпатичный математик Жан-Пьер Бургиньон. Ищут всеми способами. Однажды математик Эли Картан увидел в китайском ресторане что-то самозабвенно пишущего человека. Человечек восточного типа мог оказаться кем угодно: поэтом, кляузником, сумасшедшим, влюбленным… Китаец Be Шуши (мывший здесь по вечерам посуду) оказался великолепным математиком и беженцем от насилия, апатридом, как Гротендик. Он стал здешним «пожизненным» профессором. Последней по времени находкой Института в Бюр-сюр-Ивет и его директора (находкой, которой директор очень гордится) был молодой красивый русский Максим Концевич. Конечно, он пришел не с улицы, не мыл посуду в китайском ресторане: он москвич, представитель очень сильной русской математической школы. До Бургиньона его заметили и в Бонне, и в Беркли, и в Принстоне, но нынче он здесь, под Парижем… Он уезжает читать лекции и возвращается. Он говорит, что здесь максимум свободы.

Всем известна его боннская история. Он там гостил три месяца по приглашению Института Планка и, по его признанию, все три месяца ничего почти не делал. А за несколько дней до его отъезда было там у них какое-то рабочее заседание, четыре сотни математиков обсуждали свои проблемы, говорили о задачах и теоремах, которые не поддаются решению и доказательству. И между всем прочим знаменитый математик сэр Майкл Атайэ, лауреат медали Филда, изложил одну из неразрешимых проблем, теорему, которой никто не может дать доказательства. Несколько десятков человек слушали, очень внимательно, думали, и тут Максим Концевич понял, что он, вероятно, сможет разрешить эту проблему. Он вообще считает, что на каждую, самую неразрешимую проблему должен найтись свой специалист. Тогда, в Бонне, он выдвинул собственную гипотезу и за остававшиеся ему три дня разработал систему доказательств. Это произвело такое большое впечатление на руководителя Института Планка, что он пригласил двадцатисемилетнего математика в Бонн еще на год. За этот год Максим написал докторскую. Потом его пригласили в Принстон, еще через год – в Беркли и, наконец, в долину реки Ивет, в Бюр-сюр-Ивет – насовсем. Бургиньон свято верит в его способность разрешать самые запутанные проблемы. Убежден, что этот молодой и вдобавок моложавый русский, ему на вид лет двадцать пять, еще удивит мир, откроет какую-то иную реальность. Коллеги высоко ценят разносторонность его профессиональных интересов и умение проникнуть в глубину проблемы. Все давно заметили его любимое выражение: «если взглянуть глубже». И еще одно: «в более глубоком смысле». Так что никто не удивился минувшим летом, когда Концевичу присудили медаль Филда.

Сам лауреат сидит за компьютером, отвечает на письма, читает ежедневно десяток новых статей по математике и ждет прихода новой идеи. Он вовсе не собирается успокоиться, удостоившись высшей награды математиков. И конечно, он доволен, что ненаучных забот в долине реки Ивет сильно поубавилось. И что жене так нравится Париж… Иногда, впрочем, он беспокоится, как там родители на берегах Москвы-реки, где он вырос. Его талант, которым так гордятся в долине реки Ивет под Парижем, отметили еще, конечно, дома, в его интеллигентной московской семье, где мать – инженер, отец – лингвист и знаток средневековой Кореи (старший брат, который стал специалистом в области биологии и информатики, сейчас трудится на другом берегу Атлантики, в Сан-Франциско). Четырнадцати лет от роду Максим поступил в московскую математическую «спецшколу», шестнадцати – в университет, в семнадцать написал первую научную статью. Учился он у русских математиков, о которых в долине реки Ивет говорят с большим пиететом: «О, русская школа!» То, что еще один гений попал в эту страну «башковитых», в долину реки Ивет, неудивительно. Но, конечно, чтоб все сложилось как положено, нужна и удача.

Об этом думается на берегах речки Ивет – и в научном Жифе, и в Бюре (принадлежавшем некогда возлюбленной Франциска I герцогине Этампской), и в Орсэ, и даже в уже почти городском Палэзо, где вам напомнят, что начиналась слава этих «башковитых» мест тоже, конечно, с голов коронованных, с монархов, вроде сына Хлодвига короля Хильдебера I, чей дворец и размещался в старинном Палэзо. Ныне республиканский Палэзо, похоже, больше, чем сыном Хлодвига, гордится легендарным воинственным подростком времен революции Жозефом Бара, который отказался кричать «Да здравствует король!» и был заколот тоже вполне легендарными вандейцами. В Палэзо жила некоторое время легендарная феминистка романтического века Жорж Занд, а поблизости, у вокзала Лозэр (тогда Лозэр еще не был поглощен Палэзо), – поэт Шарль Пеги. От стародавних времен в Палэзо уцелело не так много: башня XII века, примыкающая к церкви Святого Мартина, неф XV века и еще некоторые элементы той же старинной церкви. На улице Сороки-Воровки (Пи-Волёз) сохранились остатки цистерны XIII века, да вообще в этом перенаселенном углу долины еще можно здесь и там наткнуться на остатки старинных дворцов, замков и храмов. С незапамятных времен французская знать любила селиться в этой живописной местности неподалеку от Парижа. К северу от Орсэ, у края плато Секлэ, до сих пор вздымает к небу свои башни замок де Корбевиль, заложенный в 1520 году и достроенный в 1605-м. Он принадлежал семейству Арно, в середине 1920-х годов в нем проводил лето Рахманинов, а сегодня в нем размещается администрация знаменитой компании «Томсон».