Читать онлайн «Журнал «Вокруг Света» №05 за 1972 год». Страница 24

В каких бы обстоятельствах ни оказывался Максим, всюду ярко заявлял он о себе как полемист и наставник. А полемизировать тогда в Москве ему было с кем и о чем. Каких только тем не обсуждали кремлевские, Китайгородские и белгородские книгочии!

Велик был интерес к идеологическим событиям западного и восточного мира. Горячо спорили о лютеранах, о католиках, об иудаизме, о магометанской вере и армянской ереси. Поговаривали об экзотических религиях персов и индусов. Модным сделалось увлечение астрологическими предсказаниями. Для домашних библиотек переписывали не только труды византийских мыслителей — «Диалектику» Дамаскина или «Небесную иерархию», подборки афоризмов Менандра мудрого, «Мелиссы» и «Диоптры» — сборники, в которых обильно представлены изречения древних философов. Даже если предположить, что мы никогда уже не узнаем ничего нового о судьбе легендарной «царской библиотеки», обо всех этих фантастических фолиантах трудов Цицерона, Тацита, Светония и других историков, якобы завезенных в Москву Софией Палеолог, даже если предположить, что была лишь легенда о библиотеке, а не она сама, — уже бытование такого рода легенды факт достаточно красноречивый. По крайней мере, он говорит нам о живом книжном притоке в Москву, о разносторонности культурных интересов, о многочисленности столичных книголюбов.

Наш типичный интеллигент тех времен был не только детально осведомлен в подробностях библейской истории. Не менее обстоятельно знал он — хотя бы по сводам Амартола и Малалы — языческую хронологию. Признаком высокой начитанности считалось умение книжника процитировать в уместном случае какой-нибудь «гран Омиров» — строку из «Илиады» или «Одиссеи».

Конечно, и Максим Грек вовсе не однозначен в оценке античных писателей. В отношении к ним нужен вкус, нужен выбор, нужна мера. Нельзя все отвергать у древних. Они ведь сочиняли не только басни о беспутных богах и богинях; им принадлежит множество речений, поистине внушенных тем самым духом правды, в котором и пророки глаголали.

И потому наш Максим — критик «внешнего мудрствования», обличитель «эллинской прелести» — в то же время (как и Эразм Роттердамский, вместе с которым он некогда слушал проповеди Савонаролы) популяризатор сведений о писателях языческого мира, о древней истории вообще.

Плутарха он называет «премудрым», эпического поэта Гесиода превозносит как «велеумного мудреца», Одиссея именует «многомудреным». Широкой известностью в Древней Руси пользуются переводные статьи Максима — «О Платоне философе», «Сказание Менандра философа». В «Послании об античных мифах» он пересказывает легенды о Зевсе и Дионисе, об Афине-Палладе и Орфее. Наконец, из-под пера его выходит «Сказание о сивиллах, колико их есть было», в котором названы по именам десять самых знаменитых прорицательниц.

Не была ли эта статья откликом на появление в московских храмах необычных изображений? Не служила ли она своего рода письменным комментарием к художественной новации? Или она появилась из соображений защиты и прозвучала словом одобрения, аргументом в пользу допустимости сюжетов такого рода в православных храмах?

Еще свидетельство

Вспомним: в Благовещенском соборе сивиллы и мудрецы помещены в притворе и на вратах, в Успенском — на вратах, в церкви Флора и Лавра и в Новоспасском монастыре — тоже в храмовых преддвериях. Везде они у входа, почти снаружи, почти вовне. Это в полном смысле слова «внешние мудрецы», как называл их Максим Грек, как их вообще постоянно именуют наши старые книжники. По мнению древнерусского человека, они стоят лишь в преддверии истины, указуя на ее сокровенное обиталище, как бы приглашая и призывая к ее постижению. Но сами по себе они еще не истина, они не озарены еще полным ее светом.

«Таким изображением, — читаем у того же Снегирева, — отцы наши хотели выразить, что никогда языческая мудрость не восходила выше низших ступеней христианского храма».

Впрочем, так ли уж и не восходила? Есть ведь свидетельство еще одного исследователя старины. Современник Снегирева, знаток новгородских древностей Макарий Миролюбов приводит факты прямо-таки неожиданные: в некоторых новгородских храмах в XVI и XVII веках языческих мудрецов и сивилл помещали не только в росписи притворов, но и в... иконостасе. То есть не в преддверии, не на вратах к истине, а там, где, по понятиям древнерусского человека, она сама обитает как смысловая и художественная сердцевина храма.

Мы догадываемся, что новгородскими иконописцами не своеволие руководило, когда они изображали на досках язычников со свитками в руках. Что включение сивилл и философов в систему иконостаса не было выходкой всезнаек, решивших подшутить над старой традицией.

Разве философы древности, размышлял, видимо, новгородский живописец, не поработали для истины? Разве и они не претерпевали за истину от неблагодарных современников? Разве Диоген не ходил в рубище и не клеймил сограждан на городских стогнах? Разве по своей воле Сократ принял смертную чашу? Разве Платон не мечтал о государстве, которым управляют мудрые аскеты?..

Артели русских изографов, работая над тем или иным сюжетом, издавна пользовались «подлинниками». Что такое «подлинник»? Своего рода справочное пособие для художников. Он содержал в себе иконописные прориси, контуры с которых переносились на доску или стену, и еще письменные пояснения к прорисям, где давались подробные портретные характеристики изображаемых лиц.

В старых этих «подлинниках» мудрецам и прорицательницам отводился целый раздел. Вот, например, как рекомендовалось рисовать Платона: «Рус, кудряв, в венце; риза голуба, испод — киноварь, рукою указует на свиток: ...и аз верую, и по четырех стах лет по божественном его рождестве мою кисть осияет солнце».

Открытая даль

Конечно, исторический Платон, философствовавший в Греции IV века до новой эры, весьма, должно быть, удивился бы, если бы ему вдруг каким-то сверхреальным образом показали свиток с подобным прорицанием и сказали, что оно принадлежит именно ему, Платону.

Но мы можем понять и старинного изографа, старательно рисующего русоволосого и кудрявого философа в голубой ризе, потому что не менее Платона он удивился бы и даже обиделся, если бы ему вдруг сказали, что он занимается исторической подделкой. Нет, вовсе не в том состоял смысл его работы, чтобы мистифицировать современников, ввести их в заблуждение. Ему крайне важно было, наоборот, сделать хотя бы еще один шажок к истине. Ведь истина, если к ней протиснуться через чащобу страхов и предрассудков, вдруг оказывается такой неожиданно ясной и вседоступной. И она иногда открывалась ему под молчаливыми сводами мастерской, где трудились рядом его товарищи: перед истиною все равны — и те, что живут сегодня, и те, что жили тысячу и две тысячи лет назад. Нет для нее больших и меньших, достойных и недостойных, избранных и отринутых, всех зовет она в дом свой, к столу своему, для всех хватит у нее духовного хлеба. Есть соблазн решить окончательно, что ты ближе к ней, чем те, что жили в тысячелетнем отдалении, и, значит, она вознаградит тебя за эту близость щедрее. Но чем упорнее будешь оставаться в таком высокомерии, тем дальше удалишься от истины. Она ведь, как солнце, равно светит всем и никого не оставит без своей милости.

Вот как, похоже, рассуждал новгородский мастер, вычерчивая на левкасной загрунтовке контуры русокудрого Платона. Вот как, верится, мог думать и его великий предшественник, когда нежной кистью прикасался в последний раз к немыслимым красотам своей «Троицы». Сидят три молчаливых и прекрасных путника за столом и весь мир созывают к своей духовной трапезе...

Ведь как часто мы слышим о нем, об Андрее Рублеве, о его работах: законченность античных пропорций, пластическое совершенство и гармоничность форм, свойственные античным мастерам... И это не просто красивые эпитеты, не просто искусствоведческие общие слова. Оно и в самом деле так. Рублев никогда, должно быть, не писал сивилл или Омира с Платоном, но вот ведь в работах его за васильковым краем русского среднелесья волнующе дышат и какие-то иные художественные дали, подернутые целомудренной дымкой. Спокойная и сдержанная сила, ровное, глубокое дыхание, «неслыханная простота» выражения, а тут же, рядом, великолепная игра ритма в складках и изгибах плащей, риз, скульптурная лепка кудрей и шеи, медленный, созерцательный ток линий — и всюду столь отточенное мастерство, что в нем, кажется, никто из великих и придирчивых мастеров классической Греции не нашел бы изъяна.

Можно по-разному относиться к наследию чужих культур. Можно с увлечением и энтузиазмом набрасываться на них, как веселый гурман набрасывается на иноземные яства, мгновенно забыв о хлебе, которым вскормлен сызмала. И так переходить от стола к столу до бесконечности, громогласно восхищаясь.