Читать онлайн «По тонкому льду». Страница 33

27. В чужом монастыре

Когда мир искал суровые слова осуждения для мракобесия и террора, многие провластные комментаторы в России не нашли ничего лучше, чем осудить погибших журналистов Charlie Hebdo и фактически оправдывать преступников. Несколько лет наша политическая элита убеждала себя и окружающих, что европейцы рано или поздно осознают ошибочность геополитической ориентации на США, несостоятельность ценностей «открытого общества» и консолидируются вокруг России на основе предлагаемых ею «традиционных ценностей». По такой логике парижские события могли бы стать доказательством неустойчивости и порочности современного европейского общества, неспособности либеральных правительств адекватно реагировать на террористическую угрозу.

Эта логика оказалась ошибочной. Парижская трагедия не деморализовала европейцев, а консолидировала. Реакция на нее продемонстрировала безусловную приверженность европейских элит и граждан ЕС открытому обществу и готовность его защищать. Мы наблюдаем полный провал попытки идеологического противостояния с Европой на ее территории. «Традиционные ценности» в кремлевском понимании оказались невостребованными в Европе за пределами узкого круга политических маргиналов. Версии, оценки и комментарии к парижским событиям, распространяемые из Москвы, не оказывают заметного влияния на настроения в Европе. Возможно, этим объясняется и неадекватность многих заявлений: они сделаны исключительно для внутренней аудитории и заведомо не предполагают реакции с Запада.

На пропагандируемую доктрину «традиционных ценностей» руководство России возлагало огромные надежды, явно преувеличивая ее влияние на умы «простых европейцев». Эта доктрина помимо заполнения идеологического вакуума внутри страны и создания видимости наличия у российских политиков альтернативных подходов к решению мировых проблем имеет прикладное измерение. Современные политические системы считают благом регулярную сменяемость власти. Обосновать несменяемость и незаменимость Путина можно только ссылкой на традиции и прочие иррациональные аргументы.

Особую важность эта шаткая идеологическая конструкция обрела в связи с обострением российско-украинских отношений. Никакого оформленного международными соглашениями права вмешиваться в ситуацию на Украине, а тем более присоединять часть другого государства у России не было. Кремль предложил международному сообществу обсуждать сложившуюся ситуацию в парадигме, которая предполагает за ним право указывать, как жить соседним государствам. Но никакого интереса к возвращению политических практик прошлого в Европе не обнаружилось. Россия оказалась в изоляции, в компании политических маргиналов и оскорбленных карикатурами террористов.

Причина изоляции проста: Путин пришел в чужой монастырь со своим уставом. Предлагая Европе жить «традиционно», он упустил из виду, что на самом деле у Европы иные ценности и традиции, а главное – что Европа совсем не монастырь и не стремится им быть.

Существенное ухудшение социально-экономических показателей возвращает в повестку дня вопрос о протестной активности населения. Вопреки убежденности нашей власти само по себе изъявление гражданами неудовольствия происходящим отнюдь не является экстремизмом, наоборот – ослабляет напряженность в обществе.

В демократических открытых государствах главным клапаном для выпускания накопившегося социального напряжения служат выборы. В нынешней российской ситуации сложно представить, что к участию в выборах допустят настоящую оппозицию, людей, круглосуточно обзываемых «пятой колонной», «предателями» и «шпионами». Совсем нелепа надежда, что на проводимых ею же выборах власть может получить какие-то неудобные для себя результаты. Итоги выборов 2011 года, которые принято считать неприятными для власти, на практике позволили полностью контролировать Государственную думу.

От риторики представителей власти складывается впечатление, что она решительно против любого несогласия с собой. Невинное хождение граждан на разрешенные митинги протеста теперь осложняется не только административными ограничениями, но и выведением на сцену погромщиков, угрожающих потенциальным участникам митингов физической расправой. Чего власть хочет добиться такими способами от той части населения, которая все равно ею недовольна?

Возможно, власть хочет запугать несогласных – чтобы они вообще не смели высовываться. Таковое намерение понятно, но очевидно, что всех запугать не удастся. Недовольные никуда не денутся, их может стать больше. А нежелание власти вести диалог и демонстрируемая готовность физически препятствовать мирному протесту могут привести даже вполне благонамеренных людей к выводу, что идти надо совсем другим путем. Усложняя «выпуск пара» легальными способами, не толкает ли тем самым власть, сознательно или бессознательно, несогласных с нею граждан в сферу нелегальной и криминализированной существующим законодательством борьбы с режимом? Уже много лет с самых высоких трибун разобщенную и не способную на какие-либо решительные действия российскую оппозицию обвиняют в «подготовке майдана» на деньги иностранных спецслужб – без предоставления каких-либо доказательств. Власть буквально бредит революцией и чуть ли не жаждет лобовой схватки с несогласными – к чему это?

Складывается специфическая ситуация: «охранители» к схватке готовы, а подавлять пока особо некого и нечего. Активисты «Антимайдана», на мой взгляд, выглядят несомненно большей угрозой общественному порядку, чем смиренные посетители оппозиционных митингов. Может быть, цель всего этого запугивания и заключается в провоцировании оппозиционной части гражданского общества на подпольную борьбу? На выборы нельзя, на митинги не надо – что остается?

Роль и место провокаторов и провокаций в политической истории России велика. С таким подходом к делу, на фоне экономического коллапса, подполье в итоге может и появиться, настоящее, в худших традициях нашей страны. Один раз российское государство в эту игру уже сыграло – и крайне неудачно. Отрицая диалог с оппозицией, запугивая ее и закрывая ей путь к легальной публичной активности, нынешняя власть ступает на тонкий лед, под который в начале XX века провалился царский режим.

История России учит, что ожидание момента, когда режим развалится (или радикально трансформируется) под влиянием внутренних и внешних факторов, куда более результативная стратегия, чем легальная протестная активность.

Последний пример фактической смены режима – это приход к власти Путина и последующая трансформация им политической системы. В идеологическом смысле это был реванш всего того, что отвергалось при Ельцине и ранее, в ходе перестройки. Он оказался успешным не потому, что на честных выборах победил открытый и явный реваншист с обещаниями вернуть госрегулирование экономики, Крым и отрицание западных ценностей. И не потому, что реваншисты вывели на улицы городов России миллионы сторонников, – ничего такого в 1999 году не наблюдалось. Путин пришел к власти через кулуарные переговоры внутри элиты как преемник и продолжатель дела Ельцина. То, что он потом изменил векторы российской внутренней и внешней политики, – следствие принятых им и его окружением решений, а не результат политической борьбы за реабилитацию и частичную реставрацию СССР. Кто бы в середине 1990-х поверил, что лидером и знаменем реваншистов станут не Зюганов или Жириновский, а тогдашний заместитель Собчака? Не удивительно и то, что эти политики не заняли при реваншистском режиме видных постов.

Более ранний пример – крушение советской системы в 1991 году. Тут были и многосоттысячные митинги, и выборы президента России с победой не угодного Кремлю кандидата. Но эти события были не причинами, а следствием противоречий внутри высшей элиты СССР и объективных трудностей социалистической экономики. СССР вместе с КПСС рухнули не в результате всенародного возмущения или восстания, не в результате свободных и честных выборов.

Даже в событиях 1917 года массовые протестные акции стали предлогом для свержения монархии, а само оно фактически было осуществлено высшим политическим и военным руководством страны. После падения монархии уличная активность набрала обороты, чем в итоге воспользовались большевики. Но и в событиях октября 1917 года роль масс значительно преувеличена.

Единственный пример в русской истории, когда в революционном движении участвовали широкие народные массы, – революция 1905—1907 годов. Начавшись с Кровавого воскресенья – жестоко разогнанной массовой мирной демонстрации протеста под верноподданническими лозунгами, – она была жестоко подавлена и как таковая не привела к падению монархии.