Читать онлайн «Бог в поисках человека». Страница 25

3. абсолютистски по отношению к Богу; откровение следует принимать в абсолютной покорности всемогущему и непостижимому Богу. Это слепое послушание не мирится с появлением разумных критических вопросов.

Вопреки этому, задача богословия после II Ватиканского Собора, состоит в том, чтобы на основании зафиксированных Собором положений о Божественном откровении понять откровение в отношении человека как событие встречи в опыте суда и прощения (оправдания)[237], в отношении Церкви – как действенное присутствие в ней Иисуса Христа, вершины откровения, и в отношении Бога – как историю «гнева и милосердия»[238].

Даже там, где откровение переживается на опыте как живое свершение, оно тяготеет к тому, чтобы выйти за пределы конкретного и однократного переживания; оно должно быть принято как нечто такое, что в своем значении далеко превосходит границы единичного и однократного сообщения; оно должно быть высказано в слове как истина, в которую позволяет проникнуть сам Бог, источник откровения. Возможность такого сообщения откровения, самим откровением выдвигаемая в качестве необходимого требования, наталкивается в лице человека, живущего в собственном горизонте понимания, на непреодолимую границу. Но и признание этой границы не освобождает от того, чтобы, имея в виду величайшую ценность откровения, попытаться, там, где откровение принимают как таковое, предохранить его от ложного понимания и злоупотребления, а также от недопустимого индивидуального сужения. Эта необходимость немедленно становится очевидной, когда откровение подчиняют в первую очередь человеческому разумению. Когда откровение квалифицируют не просто как событие размыкания сверхъестественных, недоступных человеческому рассудку истин, но, в соответствии с положениями II Ватиканского Собора, как само-сообщение Бога, т. е. теоцентрически-тринитарно, оно только выигрывает в своей значимости (в смысле определенности и размежевания с тем, что к нему не относится)[239]. Когда встреча Бога и человека артикулируется в слове, то возникает диалог, {104} который сопровождается делами отнюдь не произвольными, ибо эти дела позволяют стать зримой спасительной действенности этой встречи. А поскольку эти дела должны быть разомкнуты в направлении упомянутого глубинного среза, к откровению также относится и учение, настоятельно подчеркивающее его историчность. Оно не лишается своего значения в силу того, что самооткровение Бога уже достигло своей вершины и полноты в Иисусе Христе и его земной истории. В Иисусе Христе не только выходит на поверхность единство экономии спасения, т. е. единство истории мира и истории спасения. Поскольку верующий в своей экзистенции свидетельствует об откровении как о живой действительности, совершающейся по существу в Иисусе Христе и сохраняемой в Церкви Иисуса Христа в своего рода опосредованной непосредственности, он сам – как принимающий Иисуса Христа и имеющий опыт общения с Ним – принадлежит откровению, каковое, в свою очередь, его глубочайшим образом определяет. Откровение и апостольское свидетельство о нем неотделимы друг от друга, поэтому откровение, эсхатологически исполненное в Иисусе Христе, можно считать завершенным только по смерти апостолов как свидетелей, видевших Иисуса своими глазами и слышавших Его своими ушами[240].

В христологической перспективе позади слова откровения, как действительно присутствующего диалогического события, стоит «само Слово», т. е. истина как таковая[241]. Поэтому вполне законно бросить взгляд поверх свидетелей на исхождение откровения «в Слове». И тогда мы видим, что откровение раскрывает такие истины, которые – хоть и ускользают от человеческого постижения – требуют для себя всеобщего признания в качестве обязывающих. Чтобы суметь оправдать это притязание, сообщение откровения, будучи сообщением вечно значимых, вневременных истин, не может, тем не менее, освободиться от времени. Эту задачу, связанную с сообщением откровения, выполняет Credo (Символ веры) Церкви. Благодаря тому обстоятельству, что оно в каждый период времени включает Credo верующих в целокупность общины верных, в своем действии «вовнутрь» оно учреждает единство и свидетельствует о ecclesia una et catholica, в своем же действии «вовек» Credo маркирует границы Церкви как сообщества верных, поскольку оно восходит к апостольскому началу и, тем самым, к самому событию явления Иисуса Христа. Таким образом, оно скрепляет собой Церковь как ecclesia sancta et apostolica и свидетельствует заодно посредством своей соотнесенности с Церковью, «что само оно и здесь вопреки многозначности и исторической изменчивости человеческого языка {105} дает принципиальную возможность фиксировать такие высказывания, которые: а) признаются в качестве истинных; б) и при этом их смысл вопреки всем изменениям в ходе истории способов думать и говорить остается тождественным и непреложным»[242].

Credo, тем самым, заставляет нас внимательно отнестись к необходимости некоего обязательного наставнического (учительского) авторитета. Будучи обязательным и обязывающим исповеданием веры, Credo свидетельствует о том, что оно не может претендовать на выражение самой истины, но речь должна идти о все более глубоком познании и понимании истины в результате процесса ее прояснения под водительством Духа Божия. Только присущая самой истине обязывающая сила лежит в основании обязательности Credo Церкви для каждого верующего во Христа. Таким образом, мы очертили права и, одновременно, задачи наставнической функции Церкви.

Поскольку так называемое «ординарное» учительское служение подчинено принятому в Церкви повседневному консенсусу в отношении веры, это служение становится обязывающим началом для совести верующих там, где в истолковании откровения его истины провозглашаются в качестве обязательной составной части христианского Символа Веры. Такие в предельном смысле обязывающие высказывания суть «догматы». Поскольку здесь так называемое «экстраординарное» учительское служение говорит от лица Церкви, догматы можно описать как такие формулировки, которые «служат разъяснению Credo и, тем самым, по существу – истолкованию того свидетельства, которое подразумевает Писание, и высказываются Церковью в качестве предельно обязательных»[243].

Обязательность догматов как истолкования Божественной истины – в своем словесном выражении привязанной к определенному времени, но все же всеобъемлюще значимой – заранее предполагает, что «в распоряжении Церкви как общины верующих и исповедующих свою веру – и при этом в соответствии с той структурой (устроением), которую придал ей ее Основатель, и церковной историей – находится сообщение Бога о Себе как предельная истина»[244]. Поэтому в учительских обязанностях Церкви ее сущность отражается в той мере, в какой эти обязанности предполагают призвание и власть учить, данную тем, кто разнообразными способами и в соответствии с той или иной личной квалификацией выбирает обязательные наставнические {106} решения[245]. Свойственный этим решениям горизонт знания определяет – в соответствии с содержательными данными, в которых происходит обнаружение истины, – формальный облик того или иного положения веры, а не его истину, в конечном итоге ускользающую от человеческого понимания. Наставническое служение в определении своей деятельности исходит из того, что его предмет – эта истина. «Первичный и непосредственный предмет учительских обязанностей Церкви – это истины христианского откровения, сообщаемые Богом ради них самих (т. е. не просто для того, чтобы с их помощью открыть нечто иное), это – depositum fidei, doctrina de fide vel moribus[246], иначе говоря, все то, во что должно веровать в Божественной и кафолической (вселенской) вере»[247]. К этому относятся также истины как вторичный или непрямой предмет, т. е. истины, которые вытекают из фундаментальных истин откровения, но при этом Церковь не трактует их как “Богооткровенные сами по себе”»[248].

Отношение откровения и учительских обязанностей может быть определено еще и в том смысле, что событие самооткровения Бога не умножается учительским служением Церкви, но только передается, охраняется и развивается. Это определение принимает всерьез историю, которая предстает как история борьбы человека за более глубокое познание. Врастая в историю, Церковь должна в течение столетий сопровождать усилия, направленные на более глубокое познание, возвещением непреложной Божественной истины. Истории Церкви принадлежит, тем самым, история догмы[249], ведь закрепленные в Credo истины веры не передаются «статически», но остаются побуждением к постоянно углубляющейся рефлексии веры. Откровение нуждается в истолковании вплоть до скончания времен, вплоть до окончательного достижения Царствия Божия, где мы увидим Бога «как он есть» (1 Ин 3, 2). Поэтому процесс развития догмы, процесс необходимый для того, чтобы в ходе истории мы могли воспринять «единую истину» как истину, не впадая в некое sacrificium intellectus[250], переходит границу непосредственного исполнения ординарного церковного наставнического служения там, где – в соответствии с догматическим истолкованием согласно «апостольским полномочиям» богословские разъяснения должны быть предпосланы successio apostolica.