Читать онлайн «Экономика и культура». Страница 15

Нематериальный культурный капитал, с другой стороны, характеризуется иными отношениями между культурной и экономической ценностью. Например, запас существующей музыки и литературы, запас культурных нравов и убеждений или запас языка имеют огромную культурную ценность, но не имеют экономической, поскольку не могут продаваться как активы, за исключением того, что могут продаваться и покупаться права на будущие доходы (например, отчисления по авторским правам на музыку или литературу). Скорее потоки услуг, порождаемые этими запасами, создают культурную и экономическую ценность активов. Опять-таки, часть экономической ценности таких потоков существует в чисто физических или механических категориях как общественные блага, необходимые по чисто экономическим причинам, – например, утилитарная функция языка или использование фоновой музыки в холлах и лифтах гостиниц. Но экономическая ценность потока услуг, связанных с этими культурными активами, скорее всего, возрастет с учетом их культурной ценности.

Из этих рассуждений следует, что, поскольку культурная и экономическая ценность определяются независимо друг от друга, но одна оказывает влияние на другую, ранжирование индивидуальных или коллективных оценок активов культурного капитала (или потока услуг, который они обеспечивают) с точки зрения культурной и экономической ценности дадут сходные, но ни в коем случае не идентичные иерархии предпочтений. Иными словами, как мы уже отмечали выше, скорее всего будет наблюдаться корреляция между культурной и экономической ценностью единиц культурного капитала, но отношение между ними ни в коем случае не будет идеальным[66].

В обиходном словоупотреблении наиболее вероятный контекст, в котором можно будет услышать фразу «культурная столица» (омоним «культурного капитала» в английском языке, cultural capital. – Примеч. пер.), – это претензии различных городов на выдающееся место или особый культурный статус. Так, Флоренция видит себя культурной столицей Тосканы, а возможно, и всей Италии, а Лондон или Нью-Йорк могут претендовать на титул культурной столицы мира в жанре живых выступлений и т. д. Но обратившись к научному значению термина, мы увидим, что он с меньшей или большей степенью строгости используется в нескольких разных дискурсах. Как отмечалось во введении к данной главе, наиболее устоявшееся употребление этого термина, вероятно, имеет место в социологии и культурологии, вслед за Пьером Бурдье утверждающей, что индивиды обладают культурным капиталом, если могут компетентно судить о «высокой» культуре. Согласно Бурдье, данный вид культурного капитала существует в трех состояниях: инкорпорированном, т. е. в форме длительных диспозиций ума и тела индивида; объективированном, когда культурный капитал обращен в культурные блага, вроде «картин, книг, словарей, инструментов, машин и т. д.)»[67]; и институционализированном, когда инкорпорированный культурный капитал признается, например, в форме академического резюме. Для Бурдье инкорпорированная форма – самая важная. Он отмечает, что большинство свойств культурного капитала можно вывести из того факта, что в своем фундаментальном состоянии он связан с телом и предполагает инкорпорирование[68]. Таким образом, ясно, что концепция культурного капитала в том виде, в каком ее разработал Бурдье, в своей индивидуалистической форме практически идентична понятию человеческого капитала в экономике.

Идеи Бурдье получили распространение в ряде смежных областей, таких как литературоведение, где его концепция культурного капитала привлекалась для выявления литературного «канона». Схожим образом из концепции производства культурных товаров у Маркса была выведена интерпретация культурного капитала, затронувшая важные области социологии и политической экономии. Так, например, марксистский взгляд на транснациональные корпорации предполагает, что они создают капитал из культуры[69]. Кроме того, идея культуры общества как некоторым образом включающей запасы капитала давно уже получила хождение в антропологических исследованиях, как это явствует, например, из анализа коммодификации и оценки примитивного искусства[70].

Большая часть эмпирического тестирования социологической концепции культурного капитала апеллирует к совокупному воздействию образования и предложенного Бурдье понятия «габитус» на экономические и социальные исходы. На этом уровне, когда затрагиваются отношения между индивидами и группами в обществе, идея культурного капитала оказывается тесно связанной с идеей социального капитала, как его определял не только Бурдье, но и другие социологи, например Джеймс Коулман[71]. Этой концепции не так просто дать определение, но в основном она зависит от существования социальных сетей и отношений доверия между гражданами[72]. В своем знаменитом исследовании Роберт Патнэм показал, как такая социальная инфраструктура внесла свой вклад в экономический рост в некоторых сельских областях Италии[73]. Хотя ясно, что феномены, которые охватывает идея социального капитала, достаточно реальны и оказывают воздействие на экономическое поведение способами, поддающимися идентификации, есть некоторые сомнения относительно того, должен ли социальный капитал рассматриваться как форма капитала или как нечто иное. Элинор Остром указывает на ключевые различия между физическим и социальным капиталом, а именно на то, что социальный капитал исчерпывается не при использовании, а при отсутствии использования, его трудно увидеть и измерить и вряд ли можно выстроить путем целенаправленного вмешательства[74]; она рассматривает социальный капитал как важнейшее дополнение к физическому и человеческому капиталу. Такие экономисты, как Кеннет Эрроу и Роберт Солоу, с другой стороны, считают, что такого рода различия указывают на то, что социальный капитал в действительности и вовсе не является капиталом; Эрроу предлагает отказаться от метафоры капитала в данном контексте, отчасти на том основании, что социальный капитал не подразумевает сознательного жертвования настоящим ради выгоды в будущем[75].

В конце концов, концепция культурного капитала у Бурдье, а также некоторые интерпретации социального капитала относятся к характеристикам индивидов и в этом качестве приближаются к идее человеческого капитала в экономике. Так, например, когда Ричард Цвайгенхафт, изучая влияние культурного и социального капитала на показатели, которые демонстрируют студенты Гарварда, использует термин «культурный капитал» для обозначения различных форм знания и навыков, а «социальный капитал» – для обозначения знакомства с нужными людьми, создания сетей и т. д., получается почти полная параллель с человеческим капиталом[76]. Тем не менее, учитывая тесную связь между культурным капиталом, как он понимается в социологии, и человеческим капиталом, как он понимается в экономике, полезно спросить, работает ли эта связь в обратную сторону, т. е. до какой степени человеческий капитал в понимании экономистов охватывает культуру. Иногда определение человеческого капитала в рамках экономики эксплицитно включает в себя культуру как одну из составляющих. Так, например, Роберт Костанца и Херман Дьюли говорят о человеческом капитале как о «запасе образования, навыков, культуры и знания, заключенных в самих людях»[77]. Некоторые экономисты открыто расширили понятие человеческого капитала, включив в него культуру, в поисках эмпирических объяснений различных явлений. Например, изучая разницу в оплате труда эмигрантов и рабочих-американцев на американском рынке труда, некоторые авторы именно «культуре» приписали необъяснимый разрыв в доходах, оставшийся после учета всех остальных переменных, связанных с человеческим капиталом. Рецензируя некоторые из этих исследований, Стивен Вудбери, однако, утверждает, что подобное стремление запихнуть культуру в рамки человеческого капитала лишает теорию ее эмпирического содержания, потому что становится невозможной любая независимая оценка «культуры»[78].

В заключение нашего короткого обзора существующих значений термина «культурный капитал» мы рассмотрим предположение, выдвинутое Фикретом Беркесом и Карлом Фольке. Эти авторы рассматривают отношения между природным и физическим капиталом в системной перспективе и утверждают, что требуется «третье измерение» для объяснения того, как природный капитал может использоваться для создания физического капитала[79]. Беркес и Фольке используют термин «культурный капитал» для обозначения способностей людей адаптироваться и менять свою природную среду. Концепция имеет моральные, этические и религиозные обертоны. Несмотря на то что данная работа не ссылается на человеческий капитал как таковой, может показаться, что представление авторов о культурном капитале имеет хотя бы некоторое сходство с этим феноменом, поскольку описывает врожденные и/или приобретенные характеристики людей, воздействующие на их производительные способности и в качественном, и в количественном аспекте. Возможно, вместо термина «культурный капитал», которым у Беркеса и Фольке обозначаются исключительно отношения человека с окружающей средой, следовало бы использовать альтернативный термин «адаптивный капитал», даже если он хуже подходит для системной перспективы, в которой они работают. В конце концов, предпочтительнее приписать термину «культурный» более широкий спектр значений.