Читать онлайн «Параллельные общества. Две тысячи лет добровольных сегрегаций — от секты ессеев до анархистских сквотов». Страница 25

«Ты становишься городским партизаном, перекрасив волосы, живешь в незнакомой квартире под чужой фамилией, изучаешь план операции, готовишь себе и другим еду. На водосточной трубе, на почте, в банке — твое фото, тебя разыскивают, ты угроза для Системы. Вместе со своей подружкой ты следишь по ночам за полицейскими машинами с антеннами, в свою очередь выслеживающими тебя. Иногда появляется Ульрика, ее не узнать из-за пепельного парика, платка, темных очков и джинсов в обтяжку. “Обожаю зиму, — говорит она, — рано темнеет, и даже днем ты почти неузнаваем”».

Главным противоречием RAF, «Красных бригад» и подобных им групп было то, что, все более замыкаясь, удаляясь от общества, самосегрегируясь в своей конспиративной субкультуре, они продолжали твердить об «интересах трудящихся», называть себя «вооруженным представительством народа» и вообще верить, что они политический авангард некоего большого массового движения, которое вот-вот — и опрокинет капитализм по всему миру.

Впрочем, известны и другие, не столь рискованные и драматические, случаи переходов аналогичных субкультур в добровольные сегрегации.

Богемно-политические коммуны, возникавшие по всей Европе с конца 1960-х, были очень недолговременны. Как долговременные они, впрочем, никем и не планировались. Зато они были очень интенсивны как уникальный опыт других отношений и экспериментов по реализации репрессированных семьей и обществом сторон личности. Многим небезынтересным людям они обеспечили полезные «стартовые впечатления» и вообще задали дальнейшую траекторию жизни немалому числу «мечтателей шестидесятых». Идеология этих коммун чем-то напоминала позднейшую теорию «фанки-бизнеса», согласно которой нет никакой нужды создавать многолетние компании с большим штатом сотрудников, это гарантирует массу лишних проблем и расходов, достаточно организовывать небольшие творческие группы для решения конкретных задач, их легко упразднять и в новом виде собирать опять под новую задачу. У «новых левых» были те же идеи: добровольная сегрегация в конкретной форме сохраняется столько, сколько нужно участникам, из нее всегда можно выйти, чтобы вернуться в большое общество, перейти в другую общину или создать свою собственную.

Фриц Тойфель отрепетированно блевал на стол следователя во время допроса и слушал потом свой приговор в суде, встав на голову, иначе ему не было понятно обвинение. В общей сложности он провел 8 лет в тюрьме. Почти все в своей тогдашней жизни Тойфель успевал сделать «одним из первых». Он и его товарищи по коммуне, сводя с ума полицию, брали ответственность за случайные пожары в супермаркетах и рассылали по редакциям кудряво написанные предупреждения о несуществующих бомбах. Готовились забрасывать пакетами с бисквитом вице-президента США и других империалистических политиков и вообще быстро заслужили титул «главных шутов внепарламентской оппозиции» в Германии. Чем запомнилась «Коммуна-1», возникшая первоначально на Штуттгарте-плац? Тортометание + разбрасывание провокационных листовок из гроба (гроб с Тойфелем внутри вносили в какое-нибудь приличное и не слишком охраняемое собрание) + групповой секс во время служб в церквях. Крайне авангардная политическая клоунада, самовыражение и экстравагантность за пределами допустимого и «совместимого» с буржуазной нормой. Такое поведение транслировалось вовне, когда коммунары совершали свои вылазки «в общество», на чуждую им «территорию системы». «Акции свяжут нас крепче», — говорил Тойфель. В среде левых и сейчас принято спорить, кем считать этих «активистов нерасчленимого бытия»: политическими художниками? Художественными политиками? Революционным театром? Они стали для западных левых чем-то вроде «кружка» (бытового общежития) Чайковского для русских народников и эсеров. «Коммуна-1» и ее аналоги — уже давно легенда, школа и уникальный опыт, обсуждать и вспоминать который есть правило хорошего тона для многих интеллектуалов и художников, включая тех, кто никогда там не был или вообще родился намного позже.

Кроме Тойфеля «Коммуну-1» организовали Райнер Лонгханс и Дитер Кунцельман. Внутри коммуны было несколько больше предсказуемости и порядка, чем транслировалось вовне: дискуссии, политические доклады, круговая критика, игры в свободные ассоциации или в вопросы, на которые нельзя не отвечать, насколько бы «интимными» они не были, и, конечно же, групповой секс, который так притягивал и интриговал прессу. На первый план выходило взаимное воспитание на пути отказа от эгоизма, туалеты без дверей, все всегда в общем пространстве на виду у всех, доступ всех ко всем и всему во всех смыслах. Степень и формы «максимального обобществления» вызывали частые споры, особенно со стороны девушек.

Изначальное ядро коммуны — десяток немецких левых интеллектуалов плюс столько же менее известных девушек — «группиз». Тогда у крайне левых теоретиков были свои «группиз», как у рок-музыкантов, но поменьше числом. Приветствовалась и буквализация слова «коммунио» как «общего тела» или фантастической мечты о преодолении частных границ своей телесной приватности. Одной из целей группы было «максимальное обобществление»: все владеют всем и ко всему имеют доступ, в некотором смысле владеют друг другом. На территории коммуны каждый обладает остальными. Велись неомарксистские дискуссии на темы: с чего ты взял, что твое тело — «твое»? Кто такой «ты» и кем/ когда «ты» сформирован? Что такое «твое»? Иллюзия, согласно которой тело «твое» и ты можешь им распоряжаться, объявлялась некритичным переносом на себя частнособственнических представлений, на которые опираются капиталистические отношения. В «Коммуне-1» хорошо знали авторов, которые позволяют камня на камне не оставить от той индивидуалистической «субъектности», на которой держится так называемый «человек» с его «правами», собственностью и притязаниями. Эта иллюзия, во-первых, отрицалась школой Маркса: «человек» продиктован классовым положением и ролью в развитии производственных отношений. Во-вторых, она отрицалась психоаналитической школой: «человека» ведет бессознательное, и он, как правило, не знает и не хочет знать правды о себе, своем происхождении, внутреннем устройстве и своих мотивах. В-третьих, эта «главная иллюзия капитализма» отрицалась структурной лингвистикой: «человек» лишь реализует те комбинаторные возможности, которые изначально заданы в системе языка. В-четвертых, иллюзия «цельной человеческой личности» отрицалась феминистской школой: «человек» задан как биологическими склонностями, так и с детства навязываемой «гендерной ролью» в сценарии поведения, рекомендуемого семьей, школой, прессой и боссом.

На фоне всей этой критики (точнее, самокритики) «отдельного человека» отказ в сексе товарищу по коммуне осуждался и переставал быть «личным делом». Девушки или юноши из «недотрог» быстро становились нежелательными, уходили сами или изгонялись общим голосованием. Однако число молодых людей обоего пола, желавших пожить в коммуне, всегда было намного больше тех, кто покидал ее. Для многих это был интересный эксперимент — взрывная смесь крайнего анархизма с крайним тоталитаризмом: хэппининги, нападения на полицейских, групповая психотерапия, документальный театр, медитация, «круговое обучение» и полное обладание друг другом.

Сначала «Коммуна-1» размещалась по пустующим квартирам знакомых. Одно время они жили у Гюнтера Грасса, например, потом перебрались на заброшенную фабрику. Фактически левая немецкая интеллигенция кормила этот передвижной цирк, делегировав ему самые экстравагантные и скандальные формы протеста и сопротивления. Другим источником средств была «разводка буржуазной прессы». Активисты «Коммуны-1» любили сдавать за деньги желтой прессе эксклюзивный материал и интервью о новых своих акциях, оргиях и вообще бесчинствах и безумствах. Чаще всего сведения эти были выдуманные или весьма преувеличенные, но зато полученные журналистами «из первых рук». Коммуне довольно легко удавалось манипулировать своим медиапортретом, извлекая сразу финансовую и символическую выгоду. Они не стеснялись давать платные интервью, с удовольствием вкладывали в общий бюджет гонорары некоторых богемных звезд, для которых было ни с чем не сравнимым приключением пожить пару-тройку дней в условиях «абсолютного коммунизма», когда тебя принимает и включает в себя большая семья — она же арт-сообщество, она же политическая активистская группа и еще что-то, не имеющее названия в обыденном языке. Даже если ты провел там всего несколько дней, это, как правило, отбрасывало отблеск на всю жизнь.

Более серьезные левые из троцкистских и маоистских кружков критиковали «общину Тойфеля» как «непроизводящую». «Мы производим революцию», — бесхитростно отвечал Тойфель, когда его спрашивали, какая от коммуны польза остальному человечеству.