Читать онлайн «Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3». Страница 104

В этом году Ладинский выпустил две книги: сборник стихов «Стихи о Европе» (1932-35) и исторический роман из римской жизни «Пятнадцатый легион». Книги неравноценные. Поскольку стихи о гибнущей прекрасной Европе кажутся значительными по своей пронзительной грусти, постольку исторический роман воспринимаешь больше как комментарий к Ладинскому-поэту. Немалый труд взял на себя автор «Пятнадцатого легиона». Книга написана прекрасным стилистом, внимательным исследователем эпохи. Трудно себе представить, что такая книга могла быть написана в условиях жизни молодого эмигрантского автора. На нее потрачено много времени и много сил. Но это не жизнь и не история. От книги остается тронутое грустью очарование; картины, быстро сменяющиеся в ней, напоминают сонное видение. Для ценителей стихов Ладинского роман этот дает многое в понимании его поэзии, избравшей своей путеводительницей Клио. Интересно будет для них найти в нем и такие описания, нашедшие уже свое воплощение в стихах Ладинского:

«Из кальдариума (действие происходит в банях Каракаллы) доносились рулады какого-то певца, которому казалось, что в бане голос у него становился особенно нежным и мягким...»

и –:

Сравнение не в пользу Ладинского-прозаика. Нельзя не сделать заключения: поэт и в прозе прекрасный стилист, но здесь стилизатор в нем заслоняет художника.

Меч, 1937, № 25, 4 июля, стр. 6. Подп.: Г. Н-в. Ср. отзыв о книге Ладинского «Стихи о Европе» в статье А.Л. Бема «Письма о литературе. О парижских поэтах» в этом же номере газеты. 

Вышел четвертый выпуск сборников Скита поэтов. В прошлом году Скит отпраздновал свое 15-летие, и выпуск этот первоначально предполагалось сделать «юбилейным», - отражающим все творческие этапы объединения. Жаль, что осуществлению мысли этой - чрезвычайно интересной - что-то помешало. Но и несмотря на то, что четвертый сборник вышел в ряду первых трех, - в том же размере и почти с теми же именами - в нем чувствуется нечто подводящее итог, нечто завершающее. Читая его, невольно оглядываешься назад, в раздумьи над путями Скита.

Располагает к этому и юбилейная дата.

Пражский Скит до сих пор жил своей самостоятельной жизнью. Он стоял в стороне от других зарубежных литературных группировок. Было ясно, что у него своя судьба, свой голос.

Что же выделяло его?

Среди эмигрантских поэтов, в большинстве унаследовавших традиции позднего акмеизма, - поэзии «про себя», поэзии «как бы без слов», сознательного опрощения, - скитники не пожелали прерывать линии преемственности в русской поэзии, ведущей от символизма через русский футуризм. Было ли это сознательно принятой «программой», или пришло вследствие того, что в Праге наши молодые поэты главное свое внимание обращали на советскую поэзию, увлекаясь Маяковским, а потом Пастернаком, - в конце концов это не важно. Важен сам по себе факт зависимости Скита от символической традиции в ее футуристическом продолжении.

Говоря о преемственности руского футуризма от символизма, я имею в виду уже доказанную теперь его формальную зависимость от урбанистических стихов Блока и от поэтики Белого. Фактически весь круг поэтики Маяковского мы находим уже у Белого. Белым были открыты и впервые применены как приемы: графическая композиция, т.е. графическое деление стихотворной строчки, следуя за интонацией речи; создание акцентного тонического стиха; перенесение в лирику сатиро-гротескной традиции; снижение образов; стремление от мелодического стиха к «говорному» и т.д. В одном лишь рознились уже первые стихи Маяковского: в них преобладающее значение получила метафора. Этим он был обязан родоначальнику русского футуризма - Хлебникову. Свой подход к метафоре, свое понимание ее роли дало окраску новому течению. Символизм как поэтическая школа был основан на принципе обращения в троп реальных образов, на их метафоризацию. Хлебников освободил метафору, дал ей полную автономию, реализуя троп, превращая его в поэтический факт.

У Пастернака это творческое открытие уже подчинено стилю, обращено в художественный прием. Дальнейшим путем было бы освоение, популяризация приема, извлечение из него новых возможностей - то, от чего отказалась теперь, по приказу свыше, подсоветская поэзия, и то, что, казалось, принял на себя как главную свою задачу пражский Скит, после первых лет поисков и увлечений «широкими полотнами», героическим пафосом (поэмы Эйснера, Вяч. Лебедева, С. Рафальского).

Задача во всех отношениях достойная и заслуживающая внимания. Первые сборники Скита и книги: Аллы Головиной «Лебединая карусель» и Эмилии Чегринцевой «Посещения», казалось, были всецело посвящены ей.

«Приняв» в этом смысле Пастернака, Скит с редким единодушием, сообща повел работу над метафорическим стилем (связанным по традиции с поэзией сниженных образов и нарочито огрубленного словаря), очищая ее, возвышая, поэтизируя.

Не берусь судить, - может быть, в поэзии скитников не было настоящих открытий, может быть, тема ее никогда не была в достаточной мере ясна, но формальный путь Скита был отчетлив. Была в нем и творческая задача, и независимость, и мысль о судьбе лучшей в русской литературе поэтической традиции.

И вот, открывая и перелистывая четвертый сборник Скита, с тревогой убеждаешься, что путь этот прерван. Прерван Скитом в его целом, - а ведь одной из характерных особенностей последних лет творчества пражан было их единодушие, их «общий» голос. 

Что же, была ли ошибочна в корне сама задача или неправильна была ее постановка? Трудно ответить. Ясно одно: Скит от нее отказался, Скит капитулировал. Произошло худшее: Скит не капитулировал в целом, он раскололся на капитулировавших и оставшихся на прежнем пути. Тут прошла глубокая трещина, и часть прежней плавучей льдины, на которой спаслись скитники среди сурового океана современности, отделившись, быстро относится на запад - к Парижу.

Парижские веяния, захватившие Прагу, очевидны. Не только в опрощении стиля, освобождения от языка метафор, но в самых интонациях, в самой конструкции стиха.

Как, напр., напоминают «Может быть» Мансветова, –

стиль Адамовича, например, такие строки:

И Алла Головина, первая (после своего переезда в Париж) отказавшаяся от общего стиля Скита, дала здесь пронзительно грустное, как бы прощальное стихотворение, в котором говорится о том, что

И вот душа ее «порою уже предчувствует беду» –

Т.е. то же знакомое обессиливающее, разъедающее как кислота, обволакивающее словесной тканью отрешение, отчаянье, усталость. Поистине, для Скита - «чужой яд». Отсюда равно близко и к философии ненужности, призрачности искусства, - мысли, - слова, наконец, - отжившее, и к формуле Адамовича: стихи - слабое, «лунное дело», «пишите прозу, господа».

Меч, 1937, № 27, 18 июля, стр.6.

«Он равняется в повестях своих с лучшими писателями всех времен и превосходит всех повествователей и сказочников современных. Он оказал искусству услугу незабвенную тем, что нашел в отечестве своем образы и язык для рода повествовательного»[477].

В таких восторженных выражениях писал критик сороковых годов... о ком же? о Пушкине? о Гоголе? Нет - о Марлинском. Впрочем, восторг в приведенном отрывке еще сдержанный. Вот образцы оценок Марлинского, появлявшихся в Отечественных Записках, Московском Телеграфе, Северной Пчеле и других журналах того времени. Марлинский в прозе приравнивался к Пушкину в стихах. Романы его славились наравне с произведениями Байрона; его предпочитали Вальтеру Скотту, Бальзаку, Альфреду де Виньи и другим известным тогда в России иностранным писателям. Марлинского называли первым русским прозаиком, у него находили «бойкость кисти», «свежесть колорита», «неистощимую остроту», «народность, остроумие и живопись трагических страстей и положений». По свидетельствам современников, это был самый популярный писатель в России. Повести Марлинского способны «приятным образом лишать сна»; он казался «самым глубоким из умствователей, самым вдохновенным из писателей», «самым оригинальным» из писателей. Начинающие писатели подражали его стилю, меткие выражения, вычитанные в его книгах, становились ходячими; сама личность Марлинского, сама романтическая судьба ссыльного писателя, героя декабрьского восстания, поражала воображение. Его «высшие натуры» разочарованных героев повестей вполне основательно сближали с самим писателем Марлинского, с Бестужевым. В этом как раз не ошибались. Слегка приукрашивая действительность, Марлинский изображал в них самого себя. О нем ходили легенды. Характерен поддельный отрывок из «Путешествия в Арзрум», где описывается встреча на Кавказе Пушкина с Марлинским.