Читать онлайн «После Льва Толстого». Страница 4

(*** Sampson R. V. The Discovery of Peace. London, 1973. P. 1-2. ***)

Далеко не все критики, писавшие о "Войне и мире", отвергали философию истории Толстого. Значительный вклад в понимание этой философии внесли В. Ф. Асмус, А. А. Сабуров, Е. Н. Купреянова, Р. Сэмпсон, Дж. Ралей, Э. Веселек (*).

(* Асмус В. Ф. Причина и цель в истории по роману Л. Н. Толстого "Война и мир" // "Из истории русских литературных отношений XVIII - XX в. М.; Л., 1959. С. 199-210; Сабуров А. А. "Война и мир" Льва Толстого. Проблематика и поэтика. М., 1959. С. 277-287; Купреянова Е. Н.: 1) Эстетика Льва Толстого. М.; Л., 1966. С. 194-199; 2) О проблематике и жанровой природе романа Л. Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1985. No 1. С. 162; Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 125-167; Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of History // Towards a Poetics of Fiction / Ed. by М. Spilka. Bloomington, 1977. P. 211-214; Wasiolek E. 1) The Theory of History in War and Peace // Midway. 1968. 9. P. 117-135; 2) Tolstoy's Major Fiction. London, 1978. P. 112-127. *)

Однако наблюдения этих и ряда других авторов не были еще сведены в какое-либо систематическое изложение взглядов Толстого на исторический процесс. Конечно, описание этой системы, предлагаемое здесь, будет неизбежно схематичным, ибо оно не может включить весь комплекс рассуждений из соответствующих глав "Войны и мира", но оно все же может быть полезным.

Историческая необходимость: Толстой, Гегель и Бокль

Важнейшая мысль Толстого, с которой он начинает повествование о войне 1812 года, заключается в том, что историческое событие является следствием совпадения бесконечного множества причин. "Без одной из этих причин ничего по могло быть. Стало быть, причины эти - миллиарды причин - совпали для того, чтобы произвести то, что было... Для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей, и были приведены к этому бесконечным количеством сложных, разнообразных причин... Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических общечеловеческих целей..." (11, 5-6) (*). Может ли такое воззрение рассматриваться как фатализм (в котором часто обвиняли Толстого)?

(* "Война и мир" в составе Полного собрания издавалась дважды - в 1930-1932 гг. и в 1940 г. При пользовании т. 11 в издании 1940 г. (и его фототипическом воспроизведении 1992 г.) к приведенным нами номерам страниц следует прибавить 1-3. *)

В наброске предисловия к "Войне и миру" Толстой писал, что "фатализм для человека такой же вздор, как произвол в исторических событиях" (13, 56). В окончательной редакции мы читаем: "Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем)" (11, 6) - т. е. неизбежен, пока мы не понимаем причин исторического процесса. Не определяются ли исторические "общечеловеческие цели" высшим существом - Провидением? В первоначальной редакции, сравнивая Наполеона и Александра с лошадью, вращающей колесо, Толстой упоминал "высшего машиниста", заставлявшего русских военачальников соединиться только под Смоленском (*). Но в той же редакции, в рассуждении, предшествовавшем рассказу о начале войны 1812 года, Толстой толковал "слова Соломона" "сердце царево в руце божьей" (Экклесиаст, IX, 1) в том смысле, что "царь - есть раб истории, стихийного события, и у него произвола менее, чем у людей" (**). В окончательной редакции слова о "высшем машинисте" были исключены, а вслед за словами "царь - есть раб истории" сама история определялось как "бессознательная, ровная жизнь человечества" (11, 5-6).

(* Первая законченная редакция... С. 632. *)

(** Там же. С. 578. **)

Еще более последовательно высказана идея исторической необходимости в Эпилоге романа. "Есть законы, управляющий событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскания причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли" (12, 66-67). Эта мысль о законах истории была важным уточнением положения об "исторических, общечеловеческих целях", которым подчиняются все (в том числе и "великие") люди. Появление этого мотива в последних частях книги не осталось незамеченным современниками. "На месте предвечного определения мы с удивлением видим законы истории, эти pia desideria Бокля!.. - писал критик Н. Ахшарумов. "Что это за метаморфоза? спрашивает мы себя. И неужели автор воображает, что это одно и то же?" (*)" В построении Толстого эти понятия действительно имели сходный, почти тождественный смысл (**).

(* Ахшарумов И. "Война и мир", сочинение гр. Толстого. Т. V // Всемирный труд. 1869. No 3. С. 69. *)

(** Ср.: Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of History. P. 220. **)

Признание закономерности, неизбежности исторических событий - т. е. то, что обычно определяется как исторический детерминизм, - сближает философию истории Толстого с философией Гегеля (*). Но еще существеннее различия между ними. Остановимся пока на одном из них: подчинив историю Мировому разуму, Гегель, однако, сделал его воплощением "всемирно-исторических индивидуумов", отводя им (например, Наполеону) важнейшую роль в истории. Преклонение перед государственной властью и ее носителями, свойственное Гегелю и ортодоксальным гегельянцам, было совершенно чуждо Толстому. Взгляд на исторических деятелей как на героев, одаренных "особой силой души и ума и называемой гениальностью", абсурдна, "ибо, не говоря о людях-героях, как Наполеон, о нравственных достоинствах которых мнения весьма противоречивы, история показывает нам, что ни Людовики ХI-е, ни Меттернихи, управлявшие миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а, напротив, были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми они управляли". Не убедительно и представление, что "власть есть совокупность воль мисс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей". "Если власть есть перенесенная на правителя совокупность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс?" - спрашивал Толстой. "Если не есть, то почему Наполеон есть представитель? Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони (когда он был еще претендентом на престол Луи Бонапартом. - Я. Л.), был преступник, а потом были преступники те, кто его поймал?.. При международных отношениях переносится ли воля масс народа па своего завоевателя? Воля массы русского народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в союзе с французами шли воевать против Австрии?" (12, 308-314).

(* Ср.: Рубинштейн М. Философия истории в романе "Война и мир" // Русская мысль. 1911. Июль. С. 97; Скафтымов А. Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1959. No 2. С. 81-87; Громов П. О стиле Льва Толстого. "Диалектика души" в "Войне и мире". Л., 1977. С. 374-385, 426-434. *)

Все эти вопросы - в частности вопрос о Пугачеве - были весьма многозначительны. Перед нами, очевидно, отправной момент тех размышлений, которые дали основание Толстому много лет спустя говорить, что его "отрицательное отношение к государству и власти" началось и установилось в душе при написании "Войны и мира". Никакого благоговения перед гегелевскими "всемирно-историческими" личностями, носителями власти Толстой не испытывал. "...В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с этим событием" (11, 7). А отсюда и противопоставление, данное в Эпилоге, истории "отдельных лиц" истории "всех, без одного исключения, всех людей, принимавших участие в событии" (12, 305,405). Интерес Толстого к "истории всех", к массовым процессам, сближал его не с Гегелем и гегельянцами, а с Г. Боклем. О влиянии "Истории цивилизации в Англии" Г. Бокля на "Войну и мир" писали не раз. Однако Б. Эйхенбаум отрицал это влияние, заявив, что Бокль для Толстого - "источник второстепенный и нехарактерный"; к мнению Эйхенбаума присоединились и другие авторы (*). Однако Толстой высоко ценил Бокля, характеризуя его как историка, стоящего "ближе всех к истине" (15, 222). Сущность этой истины заключалась, по мнению Толстого, в представлении об изменяемости мира и изменении человеческой личности, об их подчинении определенным объективным законам. "С тех пор, как сказано и доказано, что количество рождений или преступлений подчиняется математическим законам и что известные географические и политико-экономические условия определяют тот или иной образ правления... с тех пор уничтожились в сущности те основания, на которых строилась история", - писал Толстой (12, 339), и это его замечание прямо перекликалось с идеями Бокля, начавшего "Историю цивилизации в Англии" рассуждениями о том, что статистика убийств и самоубийств свидетельствует о закономерности исторических процессов (**). Развивая далее эту мысль, Толстой указывал, что "если такой-то образ правления установился, или какое-то движение народа совершилось вследствие таких-то географических, этнографических или экономических условий, то воля тех людей, которые представляются нам установившими образ правлении или возбудившими движение народа, уже не может быть рассматриваема как причина" (12, 340).