Читать онлайн «Отрекаясь от русского имени». Страница 33

Слухи так и остались слухами, но толчок к распространению мифа, о якобы имевшихся в прошлом «вольностях и привилегиях» малороссийского населения, был дан. Еще один дополнительный стимул к тиражированию именно в этот период «История Русов» обрела в масонско-революционной среде, которую она привлекла своей последовательной русофобией, политическим сепаратизмом и легендами о былых «вольностях» (вспомнить хотя бы «думы» Рылеева «Исповедь Наливайко», «Войнаровский» и др.). В качестве «революционного» произведения «История Русов» и получила хождение в рукописных списках до 1825 г.

Полная неразработанность истории Малой России периода польско-литовской оккупации, привлекала к ней внимание и серьезных людей. Ее читали Пушкин, Гоголь. В 1836 г. Пушкин в своем «Современнике» даже опубликовал несколько ее фрагментов. А в 1846 г. «История Русов» была отпечатана в типографии Московского университета с обозначением в качестве автора архиепископа Белорусского Георгия Конисского и на некоторое время обрела статус «исторического» произведения.

Едва ли не первая научная критика ее была предпринята в 1870 г. харьковским профессором Г. Карповым, назвавшим шедевр украинской историософии «политическим памфлетом» и решительно предостерегавшим доверять хотя бы одному приведенному в ней факту [110]. На это, впрочем, мало кто обратил тогда внимания…

* * *

Шли годы. Развитие Русской исторической науки в XIX в., казалось бы, должно привести к полному забвению «Истории Русов», как собрания фантастических небылиц и скверных анекдотов, но не тут-то было: отдельные представители академической науки усиленно принялись придавать вид «достоверности» этому грязному пасквилю на Русский народ. Особенно преуспел в этом направлении Н.И. Костомаров. (1817-1885).

Отмечая непосредственную связь «Истории Русов» с научными трудами изобретателя «двух народностей», И.И. Ульянов, тем не менее счел возможным признать, что тот «медленно освобождался от духовного плена этого произведения» [111]. Как бы в подтверждение данной мысли сам Костомаров в письме редакции «Вестника Европы» (август 1882) характеризует «Историю Русов» как «мутный источник» и признает, что в ней «много неверности и потому она … распространяла ложные воззрения на прошлое Малороссии». Однако самый поверхностный анализ его монографий, в том числе и самых последних, ясно обнаруживает массу буквальных заимствований как раз из этого «мутного источника».

Мы помним дикое вранье «украинского шедевра» о якобы состоявшихся расправах и казнях в Батурине и Лебедине. Профессор Костомаров, конечно, знает, что батуринско-лебединская эпопея – скверная сказка, страшилка, которой разве что малых детей пугать, но не взрослых дядей, тем более специализирующихся на малороссийской истории и уже в силу этого знающих: все это -–чистейшая ложь. Поэтому в своих работах он и не упоминает ни батуринского побоища, ни замученных в Лебедине тысяч. И тем не менее, теряя всякую научную пристойность, живописует «зверства москалей» не менее красочно: «Великорусские офицеры обращались грубо с казаками, били их палками, обрубливали им уши и чинили над ними всяческое поругание. Бедные казаки … находились в постоянном страхе: великорусские люди в то время беспрестанно сновали через малороссийский край то с рекрутами, то с запасами, насиловали оставшихся дома казацких жен и дочерей, забирали и истребляли (а это-то зачем?! – С.Р.) лошадей и домашний скот, и самих даже старшин наделяли побоями».

Понятно, что подтвердить документально свои басни о творимых над малороссами расправах Костомаров не мог, а ссылаться на «мутный источник» не позволяло профессорское достоинство. Поэтому свои лживые домыслы он преподносил в безымянно-гипотетической форме невнятных и маловразумительных «слухов», «известий», «молвы». Так, «говорили (кто? когда? где? - С.Р.) будто у москалей есть намерение выселять людей из Гетманщины на слободы», что, в свою очередь, порождало «слухи о сборе запорожцев на войну против москалей», которые, «разносясь по Гетманщине, находили в народе сочувствие». Или: «Пошли по всей Украине вести, что … шведы не делают жителям ничего дурного, а, напротив, великорусские войска, пришедшие будто защищать край жгут селения, грабят, разоряют жителей, насильно загоняют их в укрепления, понуждают к непривычным работам, бесчестят и ругаются над ними».

Снова мы наталкиваемся на буквальное заимствование из «Истории Русов», для автора которой шведы «приятели, союзники и благодетели», а их нашествие «ничего в себе враждебного не имело». Сочувствие Костомарова тоже на стороне этих милых «скромных путешественников», и он до глубины души возмущен тем приемом, который оказали им Русские: «Современные шведские известия сообщают возмутительные черты обращения русских с неприятелем во все течение Северной войны. Они варварски уродовали попавшихся в руки шведов, не щадили ни безоружных женщин (?), ни стариков (?), ни даже невинных детей (?!), а тех, которых почему-нибудь оставляли в живых, уводили с собою в рабство. Шведы жаловались, что их пленников содержали русские самым жестоким и унизительным образом, а в случае кончины их бросали их тела на съедение собакам и хищным животным» [112]. Излишне добавлять, что «шведские известия», на которые ссылается Костомаров, столь же анонимны, как и приведенные выше «вести со всей Украины». А уж откуда в армии Карла XII взялись «женщины, старики и даже невинные дети» одному ему только и известно!..

Впрочем, факты – упрямая вещь и украинствующему профессору постоянно приходилось накладывать узду на свою не в меру буйную фантазию, ведь занявшись производством на свет Божий «исторических монографий», он принужден был считаться с требованиями жанра и приправлять свою безудержную ложь хоть какой-то толикой правды. Конечно, «правдивость» эта носила чисто условный характер и сводилась к тому, что при воспроизведении внешней канвы событий Костомаров как-будто следовал источникам и описывал их в соответствии с реальным ходом дел, но чтобы и эту фактологическую правду читатель воспринимал нужным образом, обильно сдабривал ее авторскими толкованиями, интерпретируя с самостийнической точки зрения.

Весьма показательна в этом плане его оценка мазепинской авантюры. Лживо утверждая, что малороссийское население «не питало привязанности к Русской державе и соединению с москалями», он объясняет отсутствие массовой поддержки гетманской измены тем, что народу «из двух зол надо было выбирать меньшее (вспомним «Историю Русов»: «из видимых зол, нас обышедших, избрать меньшее»). Как бы ни тяжело было ему под гнетом московских властей, но он по опыту знал, что гнет польских панов стал бы для него тяжелее».

Таким образом, само понятие «измены» при оценке действий Мазепы теряло смысл: гетман просто допустил ошибку в весьма сложных исторических условиях, но сами действия гетмана были спровоцированы «московским гнетом». Так что именно «Москва» - истинный виновник происшедшего.

А чтобы мысль эта прочнее засела в читательском сознании, сочинитель «двух русских народностей» создает миф о непримиримом, извечном их антагонизме. Создает обычной для него методой циничной, продуманной лжи, привлекая в качестве «источника» все те же одному ему известные «слухи», «вести» и «молву»: «Немало сохранилось известий того времени о столкновениях, происходивших в разных местах между малороссийскими жителями и великороссийскими царскими служилыми», «взаимные ссоры нередко кончались кровавою расправою». Вследствие этого «со всех сторон сыпались жалобы на дурное обращение великорусов с малороссиянами», бесконечно росло «раздражение малороссиян против великороссиян» и «во всем малороссийском крае раздавались резкие и враждебные крики против «московского пановання» … Иезуитски скрытно Костомаров подталкивает читателя к нужному выводу: «кровавые расправы», «раздражение», «враждебные крики» должны, в конце концов, завершиться закономерным итогом – восстанием «угнетенных» против «угнетателей»! Но в этой кульминационной точке творцу «новой реальности» приходилось останавливаться: единственно достойный финал «вражды», разделявшей «две русские народности», или даже отдаленные намеки на таковой, в его распоряжении отсутствовали: мазепинская «эпопея» на него явно не тянула по ничтожности своих участников. А после нее самостийникам и вспомнить было нечего. Малороссийская история в своем самостийническом варианте имела существеннейший пробел. Дело приходилось откладывать на будущее: «Факты, возбуждавшие в народе нерасположение к москалям, не были еще ни столько многочисленны, ни столько сами по себе сильны, чтобы образовать в народе такую вражду, какая могла бы сплотить его ко всеобщему восстанию (!!)» [113]. (Вот так: ни больше, ни меньше!).