Читать онлайн «Проблемы международной пролетарской революции. Коммунистический Интернационал». Страница 33

Утратив веру в пролетарские массы, реформисты типа Мерргейма-Лонге должны искать точки опоры в среде «просвещенных» и «гуманных» представителей буржуазии. И действительно: политическое ничтожество этих людей убийственнее всего сказалось в факте их почтительного восторга перед «великим демократом» Вильсоном. Люди, считающие себя представителями рабочего класса, могли всерьез говорить, что американский капитал поставит во главе своего государства человека, с которым может идти рука об руку европейский рабочий класс. Эти господа, очевидно, ничего не слыхали о действительных причинах вмешательства Америки в войну, о бесчестных происках американской биржи, о роли Вильсона, которому сверх-капиталисты Соединенных Штатов поручили лозунгами фарисейского пацифизма прикрывать их кровавое живодерство. Или они полагали, что Вильсон сможет пойти против капиталистов и осуществить свою программу наперекор воле миллиардеров? Или они считали, что словом пастырского убеждения Вильсон заставит Клемансо и Ллойд-Джорджа заняться освобождением мелких и слабых народов и установлением всеобщего мира?

Уже совсем недавно, т.-е. после отрезвляющей школы версальских «мирных» переговоров, Мерргейм на лионском конгрессе обрушился на синдикалиста Лепети (Lepetit), который позволил себе – о, ужас! – непочтительно отозваться о Вильсоне. «Никто не имеет права, – заявил Мерргейм, – оскорблять Вильсона на синдикальном конгрессе». Что из того, что совесть Мерргейма спокойна? Если его низкопоклонство не оплачено американскими долларами, – а мы охотно допускаем, что это так, – оно остается все же презренным низкопоклонством бескорыстного лакея перед могущественным «демократом» милостью доллара. Нужна поистине последняя степень духовной приниженности, чтобы переносить надежды рабочего класса на праведников буржуазии. «Вожди», способные на такую политику, не могут иметь ничего общего с революционным пролетариатом. Они должны быть беспощадно извергнуты вон. «Люди, которые совершили все это, – сказал Монатт на лионском конгрессе синдикалистов – недостойны более оставаться истолкователями мыслей французского рабочего движения».

Французские парламентские выборы лягут глубоким рубежом в политическом развитии Франции. Смысл этих выборов в устранении промежуточных политических группировок. Буржуазия через посредство парламента передала власть финансовой олигархии, эта последняя поручила генералам завоевать для нее землю; выполнив свою кровавую работу, генералы совместно с биржевиками использовали парламентский аппарат, чтобы мобилизовать вокруг себя всех эксплуататоров, хищников, всех алчущих и жаждущих добычи, всех устрашенных революционным пробуждением масс.

Парламент становится политическим штабом контрреволюции. Революция выходит на улицу и стремится создать свой вне-парламентский штаб.

Устранение промежуточных, средних группировок в стране (радикалов и радикал-социалистов) неизбежно приводит к тому же внутри рабочего движения. Лонге и Мерргейм жили надеждой на «просвещенные» реформистские силы буржуазного общества. Крах этих последних обрекает на политическую смерть течение Лонге и Мерргейма, ибо с исчезновением предмета исчезает и его тень.

Многочисленные оттенки от Реноделя до Лорио, от Жуо до Монатта в самый краткий срок выйдут в тираж. Останутся две основные группировки: клемансисты, с одной стороны, революционные коммунисты, – с другой.

О дальнейшем, хотя бы только формальном, сохранении единства в партийной и синдикальной организации не может быть и речи.

Пролетарская революция должна создать и создаст свой центральный политический штаб из объединенных социалистов и синдикалистов революционно-коммунистического направления.

Обескураженный, окончательно сбитый с толку русской и германской революцией, Каутский все свои надежды возлагал на Францию и Англию, где победить должна гуманность в облачении демократии.

На самом деле, мы видим, как там, на верхах буржуазного общества, у власти побеждает самая чудовищная, опьяненная шовинистическим угаром реакция с оскаленной челюстью и налитыми кровью глазами. И навстречу ей поднимается пролетариат, готовый беспощадно отомстить за все свои прошлые поражения, унижения и страдания.

Схватка будет не на жизнь, а на смерть. Победа останется за рабочим классом. Пролетарская диктатура разметет навозную кучу буржуазной демократии и очистит путь для коммунистического строя.

«Правда» N 260, 26 ноября 1919 г. 

(Письмо)

Дорогой друг! Счастливый случай и вошедшая в пословицу любезность Жана Лонге доставили мне стенографический текст речи, которую социалистический депутат произнес 18 сентября истекающего года во французской палате прошлого состава. Речь озаглавлена: «Против империалистского мира – за революционную Россию». На полчаса брошюра погрузила меня в атмосферу французского парламента эпохи упадка буржуазной республики и заставила вспомнить о том освежающем презрении, с каким Маркс отзывался об искусственной атмосфере парламентаризма.

Чтобы сразу подкупить противников, Жан Лонге начинает с напоминания своим «коллегам» о том чувстве меры и о той любезности, которые никогда не покидали его в настоящем собрании. Он присоединяется полностью и целиком "к столь справедливым соображениям, которые были здесь поддержаны нашим коллегой Вивиани[140] с его чудесным красноречием". Когда Лонге пытается пустить в ход ланцет своей критики, наиболее наглые крикуны империализма пытаются сразу заткнуть ему глотку именем Эльзас-Лотарингии[141]. О! предупредительность составляет главную черту Жана Лонге. Из предупредительности он стремится, прежде всего, найти общую почву с противником. Эльзас-Лотарингия! Разве же Лонге не сказал только что, что он сам находит в мирном договоре ряд счастливых параграфов? «Тут только что сделали намек на Эльзас-Лотарингию. Мы все согласны на этот счет». И Жан Лонге моментально прячет в жилетный карман свой критический ланцет, который удивительным образом похож на инструмент для чистки ногтей.

В своей критике мирного договора Лонге исходит из понятия о нации, как это понятие дал не кто другой, как Ренан[142], этот реакционный иезуит без бога. От Ренана, который должен обеспечить общую почву с националистическим парламентом, Лонге переходит к освободительному принципу самоопределения наций, который был «выдвинут русской революцией и воспринят президентом Вильсоном». «Именно этот принцип, господа, да, почтенный высокий принцип Ренана, Ленина и Вильсона» Жан Лонге хотел бы видеть воплощенным в мирном трактате. Но, «в известном числе случаев (так и сказано: в известном числе случаев) принцип самоопределения наций остался в мирном договоре неосуществлен». Это обстоятельство огорчает Лонге.

Куртуазного автора перебивают, его называют адвокатом Германии, т.-е. раздавленной и угнетенной страны, против Франции, в лице ее правящих палачей. «Моими друзьями в Германии – восклицает Лонге – были те, которые восставали против кайзера, претерпели годы тюрьмы и среди которых несколько отдали свою жизнь за дело, которое мы защищаем». О каком именно «деле» идет речь, – о «восстановлении попранного в 1871 г. права» или о разрушении буржуазного строя, – Лонге не говорит. Трупами Либкнехта и Люксембург он отбивается от атак французских империалистов. Если при жизни герои германского коммунизма были укором всем Лонге, состоявшим пайщиками империалистского блока, на одном крыле которого стоял русский царь, то после смерти они как раз хороши для того, чтобы мнимой дружбой с ними импонировать французским рабочим, а их героическое мученичество кидать, как умилостивительную кость, разъяренным псам французского империализма.

И сейчас же после этой операции Жан Лонге обращается в сторону «красноречивой речи нашего друга Вандервельде». Я подсчитываю: три строки текста отделяют упоминание о мученических образах Либкнехта и Люксембург от ссылки на «нашего друга Вандервельде». Там, где жизнь разверзла пропасть, не оставив между Либкнехтом и Вандервельде ничего, кроме презрения революционера к предателю, там куртуазный Лонге одним объятием дружбы охватывает и героя и ренегата. Мало этого. Для того, чтобы легализовать свое уважение – в парламентском смысле слова – к Либкнехту, Лонге призывает в свидетели королевского министра Вандервельде, который признал, – а кому же лучше это знать, чем Вандервельде? – что два человека спасли честь немецкого социализма: Либкнехт и Бернштейн. Но ведь Либкнехт считал Бернштейна жалким подхалимом капитализма. Но ведь Бернштейн считал Либкнехта сумасшедшим и преступником. Что из этого? На подмостках издыхающего парламентаризма, в искусственной атмосфере лжи и условности, куртуазный Жан Лонге без усилий сочетает Либкнехта, Вандервельде и Бернштейна, как он только что объединил Ренана, Ленина и Вильсона.