Читать онлайн «Доктрина шока. Становление капитализма катастроф». Страница 41

Разговоры о раке в политическом дискурсе поддерживают фатализм и оправдывают жесткие меры, а также усиливают широко распространенное убеждение о том, что эта болезнь неизбежно приводит к смерти. Идея болезни никогда не бывает невинной. Но можно доказать, что метафора рака сама по себе чревата геноцидом.

В 1985 году Боливия оказалась под действием той демократической волны, которая пронеслась над развивающимися странами. Восемнадцать из двадцати пяти предшествовавших лет боливийцы прожили под гнетом различных диктатур. А теперь страна получила шанс самостоятельно выбрать своего президента на всенародных выборах.

В тот момент управление экономикой Боливии представлялось не столько наградой, сколько наказанием: государственный долг страны превосходил весь национальный бюджет. В 1984 году, за год до наступления демократии, администрация Рональда Рейгана поставила страну в крайне тяжелое положение, заставив боливийское правительство пойти на беспрецедентную атаку крестьян, выращивавших зеленые листья коки, из которых производится кокаин. Это превратило значительную часть Боливии в военную зону и не только ударило по торговле кокой, но и перекрыло источник примерно половины доходов от экспорта страны, вызвав экономическую катастрофу. Как отмечала газета New York Times, «когда в августе армия вошла в Чапаре, перекрыв путь наркодолларам, ударная волна этого события моментально потрясла черный рынок валюты… не прошло и недели после захвата Чапаре, как правительству пришлось снизить официальную стоимость песо более чем вдвое». Через несколько месяцев инфляция усилилась десятикратно, и тысячи людей покинули страну в поисках работы в Аргентине, Бразилии, Испании и Соединенных Штатах [430].

В этих критических обстоятельствах, с инфляцией в 14 тысяч процентов, Боливия подошла к своим историческим выборам 1985 года. Выборы были соревнованием двух известных жителям страны людей: бывшего диктатора Уго Бансера и бывшего законно избранного президента Виктора Паса Эстенсоро. Они набрали почти одинаковое количество голосов, так что конечное решение должен был принять Национальный конгресс, хотя команда Бансера была уверена в своей победе. Еще до объявления результатов эта партия пригласила малоизвестного 30 летнего экономиста Джефри Сакса для разработки экономического плана преодоления инфляции. Сакс был восходящей звездой экономического отделения Гарварда, он получал всевозможные академические награды и был одним из самых молодых штатных профессоров университета. За несколько месяцев до того группа боливийских политиков посетила Гарвард и увидела Сакса за работой: их впечатлила его бравада — экономист заявил, что мог бы остановить их инфляцию всего за один день. Сакс тогда был мало знаком с экономикой развивающихся стран, но, как он сам говорил, «я полагал, что знал почти все, что нужно знать» об инфляции [431].

На Сакса произвели глубокое впечатление мысли Кейнса о связи между гиперинфляцией и распространением фашизма в Германии после Первой мировой войны. Условия мира, навязанные Германии, вызвали тяжелый экономический кризис, в том числе гиперинфляцию, достигшую в 1923 году 3,25 миллиона процентов; — через несколько лет это положение усугубила Великая депрессия. При уровне безработицы в 30 процентов и общем недовольстве, направленном на неведомый глобальный заговор, страна оказалась благоприятной почвой для нацизма.

Сакс любил напоминать предупреждение Кейнса о том, что «нет другого столь хитрого и эффективного средства лишить общество его опоры, как обесценивание валюты. Этот процесс запускает все скрытые силы экономических законов, ведущие к разрушению»[432]. Сакс разделял мнение Кейнса о том, что священный долг экономиста — подавить эти разрушительные силы любой ценой. «Кейнс научил меня одному, — говорил Сакс, — это глубокая печаль и чувство опасения, что все может пойти совершенно неверным путем. И какой невероятной глупостью с нашей стороны было оставить Германию в таком отчаянном положении»[433]. Сакс также говорил журналистам, что жизнь Кейнса, чуткого к политике, много повидавшего на свете, — это образец для его собственной карьеры.

Хотя Сакс разделял взгляды Кейнса на возможность экономики победить бедность, он также был продуктом Америки Рейгана, где в 1985 году в самом разгаре была контрреволюция Фридмана против всего, что представлял Кейнс. Идеи чикагской школы о превосходстве свободного рынка быстро стали не подлежащим сомнению учением для элиты экономических отделений ведущих университетов США, включая Гарвард, и Сакса это, без сомнения, также коснулось. Он восхищался Фридманом за его «веру в рынок, за непреходящую верность правильному обращению с деньгами», что «куда правильнее, нежели туманные аргументы структуралистов или псевдокейнсианские речи, которые мы так часто слышим в развивающихся странах мира»[434].

«Туманные» аргументы, о которых говорил Сакс, десятилетие назад в Латинской Америке подавляли силой: это убеждение в том, что для преодоления нищеты на континенте необходимо разрушить колониальные структуры собственности путем земельной реформы, защищать торговлю и предоставлять субсидии, национализировать природные ресурсы и развивать кооперативный стиль работы. На это у Сакса не было времени. Хотя он почти ничего не знал о Боливии и ее долгой колониальной эксплуатации, о подавлении недовольства ее жителей и трудных успехах революции 1952 года, он был убежден, что Боливия страдала не только от гиперинфляции, но и от «социалистического романтизма» — от той же иллюзии девелопментализма, которую предыдущие поколения экономистов, обучавшихся в США, хотели искоренить в странах южного конуса [435].

Представления Сакса кое в чем расходились с доктриной чикагской школы: он верил, что программу свободного рынка надо поддерживать, облегчая долговую зависимость и оказывая щедрую помощь. Молодому гарвардскому экономисту казалось, что одних невидимых рычагов рынка недостаточно. В итоге это мнение заставило Сакса расстаться с коллегами — сторонниками более радикального капитализма — и посвятить свои усилия исключительно вопросам экономической помощи. Но до этого оставались еще долгие годы. В Боливии смешанная идеология Сакса приводила к удивительным противоречиям. Сойдя с борта самолета в Ла Пасе и впервые вдыхая разреженный воздух Анд, он воображал себя новым Кейнсом, который приехал спасти боливийский народ от «хаоса и беспорядка» гиперинфляции [436]. И хотя ключевое положение кейнсианства гласило, что в странах с глубоким падением экономики необходимо использовать деньги для ее стимуляции, Сакс пошел в противоположном направлении. Он посоветовал правительству умерить свои расходы и повысить цены в самый разгар кризиса — журнал Business Week, говоря о Чили, назвал этот рецепт «миром безумного доктора, который сознательно вызывает депрессию»[437].

Совет Сакса правительству Бансера был прост: только внезапная шоковая терапия излечит Боливию от кризиса гиперинфляции. Он предложил увеличить цену на нефть в 10 раз, отменить ограничения на цены и сократить бюджет. Выступая с речью на заседании Боливийско американской торговой палаты, Сакс снова пообещал, что покончит с гиперинфляцией за одну ночь, отметив, что «ответом слушателей было удивление и восхищение»[438]. Подобно Фридману, Сакс верил, что внезапная встряска «поможет экономике выйти из тупика — тупика социализма, или тупика всеобщей коррупции, или тупика централизованного планирования — и вернуться к нормальной рыночной экономике»[439].

В тот момент, когда Сакс давал эти прямые обещания, результаты выборов в Боливии оставались еще неизвестными. Бывший диктатор Уго Бансер вел себя так, как будто он уже победил, но его соперник Виктор Пас Эстенсоро не сдавался. Во время предвыборной кампании Пас Эстенсоро мало говорил о своей конкретной программе мероприятий по борьбе с инфляцией. Но он уже трижды был законным президентом Боливии, последний раз в 1964 году, пока ему не пришлось покинуть этот пост в результате переворота. Пас был представителем девелопменталистов, он национализировал крупные шахты по добыче олова, начал раздавать землю крестьянам и защищал избирательные права боливийцев. Подобно Хуану Перону в Аргентине, Пас был вездесущей, постоянной и неоднозначной фигурой на политическом поле, он часто менял свои политические взгляды, чтобы удержать власть или восстановить прежнее положение. В кампании 1985 года Пас говорил о своей верности «революционному и национально освободительному» прошлому и туманно высказывался о финансовой политике. Он не был социалистом, но в равной мере не был и неолибералом, сторонником чикагской школы, — по крайней мере, так полагали боливийцы [440].