Читать онлайн «Доктрина шока. Становление капитализма катастроф». Страница 33

Многие палачи чувствовали себя врачами или хирургами. Подобно чикагским экономистам с их болезненной, но необходимой шоковой терапией, допрашивающие думали, что электрошок и другие орудия пыток оказывают терапевтическое воздействие: они назначают своего рода лечение узникам, которых часто в лагерях называли «апестосос» — нечистыми или больными. Их надо излечить от болезни социализма, от склонности к коллективным действиям [349]. Такое «лечение», конечно, мучительно, оно может даже привести к смерти — но проводится во благо пациента. «Если рука страдает от гангрены, ее надо отрезать, не правда ли?» — нетерпеливо отвечал Пиночет критикам, обвинявшим его в нарушении прав человека [350].

Свидетельства узников, собранные комиссиями по расследованиям по странам региона, описывают систему мер, вынуждающих человека отречься от самых важных принципов своей жизни. Для большинства левых Латинской Америки самым дорогим принципом была, по словам аргентинского историка радикала Освальдо Байера, их «единственная трансцендентальная теология — солидарность»[351]. Пытающие отлично понимали значение солидарности и старались вытравить социальные взаимосвязи из своих заключенных. Разумеется, на любом допросе они стремились извлечь ценную информацию и таким образом вынудить человека стать предателем. Но, по словам многих узников, их палачей интересовала не столько информация, которой они уже располагали, сколько акт предательства сам по себе. Таким образом палачи старались нанести необратимое повреждение тому качеству человека, которое побуждает его ставить помощь другим выше всего остального, — а именно в силу этого качества эти люди и стали активистами, — и заменить его стыдом и чувством унижения.

Иногда узники совершали предательства не по собственной воле. Когда был арестован аргентинец Марио Вильяни, при нем оказался его дневник. Записи указывали на место встречи Вильяни с его другом. Туда явились солдаты, и еще один активист исчез в мясорубке террора. Палачи, допрашивающие Вильяни, постоянно напоминали ему о том, что «они схватили Хорхе, потому что при нем оказались эти заметки. Они понимали, что мысль об этом была куда мучительнее разряда в 220 вольт. Вынести эти угрызения совести почти невозможно»[352].

Актами неповиновения в этих условиях были малейшие проявления доброты между заключенными, например, перевязка раны соседу по камере или готовность поделиться скудной едой. Когда надсмотрщики замечали подобное, за этим следовало суровое наказание. Тюремщики пытались превратить узников в крайних индивидуалистов, иногда предлагая им дьявольские сделки: выбор между самой невыносимой пыткой для себя или еще более грубыми пытками для другого заключенного. В некоторых случаях узников удавалось сломить до такой степени, что они помогали применять «пикану» для своих соседей или по телевидению отказывались от своих прежних убеждений. Такие случаи воспринимались тюремщиками как полная победа: их подопечные не только предали солидарность, но и ради собственного спасения подчинились жестокой морали, на которой основан капитализм без ограничений, — «заботе только о самом себе», по словам одного из руководителей ITT[353].

Обе группы шоковых «докторов» стран южного конуса — как генералы, так и экономисты — пользовались почти идентичными метафорами, описывая свою работу. Фридман говорил о том, что в Чили выполняет роль врача, который дает «чилийскому правительству советы по медицинским процедурам, чтобы остановить распространение чумы» — «эпидемию инфляции»[354]. Арнольд Харбергер, возглавлявший латиноамериканскую программу в Чикагском университете, зашел еще дальше. Выступая с лекцией перед молодыми аргентинскими экономистами, когда диктатура уже давно закончилась, он сказал, что хорошие экономисты сами по себе терапия — они служат «антителами, вступающими в сражение с антиэкономическими идеями и программами»[355]. Министр иностранных дел аргентинской хунты Сесар Аугусто Гузетти произнес такие слова: «Когда социальное тело страны поражено заболеванием, которое разъедает его внутренности, оно образует антитела. Эти антитела не стоит сравнивать с микробами. По мере того как правительство одолевает и устраняет партизан, активность антител становится ниже, как это уже произошло. Это просто естественная реакция больного тела»[356].

Такой язык, конечно, соответствует риторике нацистов, которые утверждали, что, убивая «больных» членов общества, они исцеляют «народное тело». Нацистский доктор Фриц Кляйн говорил: «Я хочу сохранить жизнь. И из уважения к человеческой жизни я должен удалить гноящийся аппендикс из больного тела. Евреи — это воспаленный аппендикс в теле человечества». «Красные кхмеры» использовали такие же слова, чтобы оправдать массовую резню в Камбодже: «Зараженную часть следует отсечь»[357].

И нигде эти параллели не проявляются с такой яркостью, как в обращении аргентинской хунты с детьми в лагерях пыток. В Конвенции ООН по геноциду среди других проявлений геноцида упоминаются и такие, как «использование мер, предотвращающих рождение детей в данной группе», и «насильственное перемещение детей из одной группы в другую»[358].

Около 500 детей родилось в лагерях пыток Аргентины, и их судьбу немедленно включили в план перекройки общества и создания новой породы образцовых граждан. После короткого периода младенчества сотни детей отдавали (иногда за деньги) парам, прямо или косвенно связанным с диктатурой. Этих детей воспитывали в соответствии с ценностями капитализма и христианства, которые хунта считала «нормальными» и здоровыми, а их происхождение оставляли в тайне. Об этом свидетельствует группа по правам человека «Бабушки Пласа де Майо», с болью следившая за судьбой десятков таких детей [359]. Родители, считавшиеся слишком больными, чтобы позволить им воспитывать детей, почти все погибли в лагерях. Подобные преступления не были отдельными эксцессами, но частью организованной государственной операции. На одном судебном процессе в качестве доказательства был представлен официальный документ Министерства внутренних дел, озаглавленный: «Инструкции относительно процедур в ситуациях, когда родители несовершеннолетних детей политических или профсоюзных лидеров находятся в местах заключения или пропали без вести»[360].

Эта глава аргентинской истории удивительным образом перекликается с массовым отрывом детей коренного населения от их семей в США, Канаде и Австралии, где их посылали в школы интернаты, запрещая говорить на родном языке и избивая, пока они не «побелеют». В Аргентине 1970‑х, без сомнения, государство пользовалось такой же логикой превосходства — на этот раз не расового, но превосходства политических убеждений, культуры и класса.

Один из самых наглядных символов взаимосвязи между политическими убийствами и революцией свободного рынка был продемонстрирован спустя четыре года после падения диктатуры в Аргентине. В 1987 году съемочная группа работала в подвале «Галериас Пасифико», одного из прекраснейших торговых центров Буэнос Айреса, и внезапно обнаружила там брошенный центр пыток. Оказалось, что во время диктатуры Первый армейский корпус скрывал исчезнувших людей в недрах торгового центра; на стенах этой темницы все еще остались горестные записи давно погибших узников: имена, даты, просьбы о помощи [361].

Сегодня «Галериас Пасифико» — жемчужина торгового района Буэнос Айреса — свидетельство того, что город стал столицей капиталистического потребления и глобализации. Под сводчатыми потолками среди роскошных фресок красуются бренды известных фирм: Christian Dior, Ralph Lauren или Nike. Их товары недоступны большинству жителей страны, но являются удачной покупкой для иностранцев, которые устремляются в этот город, чтобы воспользоваться преимуществами падения местной валюты.

Для аргентинцев, которые чтят историю своей страны, этот торговый центр является ярким напоминанием о былых испытаниях. Как на ранней стадии колониального капитализма новые стройки часто возникали на кладбищах местных жителей, так и проект чикагской школы в Латинской Америке в буквальном смысле слова построен на месте тайных лагерей пыток, где исчезли тысячи людей, веривших в иное будущее своей страны.