Читать онлайн «Дипломатия». Страница 53

Вся Европа воспринимала, как нечто сверхъестественное, огромные просторы и упорство России. Все нации Европы пытались стяжать величие путем угроз и ответов на угрозы. Но Россия, казалось, продвигается вперед, повинуясь собственному ритму, сдерживаемому лишь превосходящими силами, как правило, посредством войны. В целом ряде многочисленных кризисов представлялось, что до разумного урегулирования России рукой подать, и результаты его были бы гораздо лучше реально достигнутых. И все же Россия всегда предпочитала риск поражения компромиссу. Это проявилось и во время Крымской войны 1854 года, Балканских войн 1875—1878 годов, а также перед русско-японской войной 1904 года.

Одним из объяснений подобной тенденции является тот факт, что Россия, с одной стороны, принадлежит Европе, а с другой — Азии. На Западе Россия выступала как составная часть «европейского концерта» и участвовала в сложных играх по сохранению равновесия сил. Но даже в рамках этих правил русские руководители обычно с раздражением относились к призывам поддерживать равновесие сил и склонны были прибегнуть к войне, если их требования не удовлетворялись, — к примеру, в период, предшествовавший Крымской войне 1854 года, во время Балканских войн и в 1885 году, когда Россия чуть-чуть не вступила в войну с Болгарией. В Средней Азии Россия имела дело со слабыми ханствами, где равновесие сил было неприменимо, а в Сибири, пока не натолкнулась на Японию, она имела полную возможность продвигаться в значительной степени точно так же, как Америка, когда заселялся едва обжитой континент.

На европейских форумах Россия обычно прислушивалась к аргументам в пользу сохранения равновесия сил, но не всегда следовала основополагающим принципам. В то время как европейские нации неизменно утверждали, что судьбу Турции и Балкан должен решать лишь «европейский концерт», Россия, напротив, стремилась решать эти вопросы односторонне и силой: примером тому являются Адрианопольский договор 1829 года, Ункияр-искелесийский договор 1833 года, конфликт с Турцией 1853 года, а также Балканские войны 1875—1878 и 1885 годов. Россия предполагала, что Европа не будет обращать на это внимания, и чувствовала себя оскорбленной, когда этого не происходило. Та же самая проблема повторилась после второй мировой войны, когда западные союзники утверждали, что судьба Восточной Европы касается Европы в целом, а Сталин настаивал на том, что Восточная Европа, особенно Польша, находится в пределах советской сферы влияния, и потому их будущее может быть рещено без участия западных демократий. И, как его предшественники-цари, Сталин действовал односторонне. Однако, само собой, собиралась коалиция западных сил, способная противостоять российским военным ударам и свести на нет российские претензии соседям. В период после второй мировой войны понадобилось целое поколение, чтобы вновь утвердилась подобная историческая схема.

Россия на марше редко проявляла ощущение предельно допустимого. Когда ее планы расстраивались, она затаивалась и, лелея обиды, поджидала удобного момента для возмездия, — так обстояло дело с Великобританией в течение всего XIX века, с Австрией после Крымской войны, с Германией после Берлинского конгресса и с Соединенными Штатами во время «холодной войны». Остается дождаться того, как новая постсоветская Россия будет реагировать на крах своей исторической империи и вовлеченных в ее орбиту сателлитов, когда полностью пройдет шок после распада.

В Азии русское ощущение возложенной на страну миссии в еще меньшей степени сдерживалось политическими или географическими препятствиями. В течение всего XVIII века и значительной части XIX Россия пребывала на Дальнем Востоке одна. Она была первой европейской страной, вступившей в контакт с Японией, и первой, кто заключил договор с Китаем. Эта экспансия, осуществлявшаяся незначительными силами поселенцев и авантюристов-военных, конфликтов с европейскими державами не вызвала. Спорадические русские столкновения с Китаем не представляли особого значения. За содействие России в борьбе против воинственных племен Китай передавал под русское управление значительные территории как в XVIII, так и в XIX веке, породив ряд «неравноправных договоров», которые с тех пор поносило каждое из китайских правительств, особенно коммунистическое.

Характерно то, что с каждым новым приобретением, похоже, российский аппетит к приобретению азиатских территорий только рос. В 1903 году Сергей Витте, министр финансов и доверенное лицо царя, писал Николаю II: «С учетом нашей огромной границы с Китаем и нашего исключительно выгодного положения поглощение Россией значительной части Китайской империи является лишь вопросом времени»[216]. Так же, как и в отношении Оттоманской империи, русские руководители стояли на той точке зрения, что Дальний Восток является личным делом России и никто в мире не имеет права вмешиваться. Россия иногда осуществляла продвижение на всех фронтах одновременно; часто выдвигался вперед или запаздывал то один, то другой, в зависимости от того, где экспансия казалась менее рискованной.

Политический аппарат императорской России отражал двойственный характер империи. Российское министерство иностранных дел являлось департаментом Канцелярии и было укомплектовано независимыми чиновниками, ориентирующимися преимущественно на Запад[217]. Эти чиновники, чаще всего прибалтийские немцы, рассматривали Россию как европейское государство, политика которого должна осуществляться с учетом интересов «европейского концерта». Роль Канцелярии, однако, оспаривалась Азиатским департаментом, который был столь же независимым и отвечал за русскую политику по отношению к Оттоманской империи, Балканам и Дальнему Востоку, где у России было реальное продвижение вперед. В отличие от Канцелярии, Азиатский департамент не считал себя частью, «европейского концерта». Взирая на страны Европы как на препятствия к осуществлению собственных планов, Азиатский департамент полагал европейские страны не имеющими отношения к его деятельности и изыскивал возможности достижения поставленных Россией целей посредством односторонних договоров или путем войн, развязываемых без оглядки на Европу. Поскольку Европа настаивала на том, чтобы вопросы, связанные с Балканами и Оттоманской империей, решались «концертом», частые конфликты становились неизбежны, а возмущение России росло по мере того, как ее планы все чаше срывались странами, которые она считала лезущими не в свое дело.

Частью оборонительная, частью наступательная, русская экспансия всегда носила двойственный характер, и эта ее двойственность порождала споры на Западе относительно истинных намерений России, которые продолжались вплоть до окончания советского периода. Одной из причин извечных трудностей в понимании целей и задач России было то, что российское правительство, даже в коммунистический период, было более схоже с самодержавным двором XVIII века, чем с правительством супердержавы века XX. Ни императорская, ни коммунистическая Россия не породила великого министра иностранных дел. Так, к примеру, Нессельроде, Горчаков, Гире, Ламсдорф или даже Громыко, ее министры иностранных дел, были подготовленными и способными людьми, но у них не было полномочий планировать долгосрочную политику. Они были чуть более, чем слуги непостоянного и легко выходящего из себя автократа, за милости которого приходилось соперничать с другими посреди множества проблем чисто внутреннего характера. У императорской России не было ни Бисмарка, ни Солсбери, ни Рузвельта — короче говоря, ни одного ответственного министра, наделенного исполнительной властью в вопросах внешней политики.

И даже тогда, когда правящий царь был сильной личностью, автократическая система выработки в России политических решений мешала согласованности внешней политики. Стоило кому-то из царей уютно сработаться с министром иностранных дел, как последнего стремились удержать на посту до глубокой старости. Так обстояло дело с Нессельроде, Горчаковым, Гирсом. На срок службы этих трех министров пришлась значительная часть XIX века. Даже будучи престарелыми людьми, они оказывались неоценимо полезными для иностранных государственных деятелей. Те не напрасно считали их единственными лицами, с которыми стоило встречаться в Санкт-Петербурге: ведь они были единственными сановниками, имевшими непосредственный доступ к царю. Протокол запрещал практически кому бы то ни было, кроме них, просить аудиенцию у царя.

Процесс принятия решений в еще большей степени усложнялся тем, что исполнительная власть царя часто отступала на второй план перед его аристократическими представлениями о том, как положено жить государю. К примеру, сразу же после подписания «Договора перестраховки», в ключевой период в российских иностранных делах, Александр III уезжает из Санкт-Петербурга на целых четыре месяца — с июля по октябрь 1887 года — и занимается катанием на яхте, посещением маневров и визитами к родственникам жены в Данию. И в то время как единственное лицо, принимающее решения, находится вне пределов досягаемости, российская внешняя политика беспомощно барахтается на одном месте. При этом политические шаги царя часто были подвержены сиюминутным настроениям. К тому же на них оказывали огромное влияние националистические агитаторы, поддерживаемые военными. Авантюристически настроенные военные, наподобие генерала Кауфмана в Средней Азии, вряд ли вообще обращали внимание на существование министров иностранных дел. Не исключено, что Горчаков говорил правду, когда в описанной в предыдущей главе беседе с британским послом заявил о том, как мало он знает о происходящем в Средней Азии.