Читать онлайн «Дипломатия». Страница 51

Несмотря на историческое предубеждение Америки против системы равновесия сил, эти уроки имеют самое прямое отношение к американской внешней политике после окончания «холодной войны». Впервые в истории Америка стала частью международной системы в качестве сильнейшей страны. Но хотя Америка в военном отношении является сверхдержавой, она более не может никому навязывать свою волю, поскольку ни ее мощь, ни ее идеология не влекут за собой возникновение имперских амбиций. А наличие ядерного оружия, в чем у Америки абсолютное преобладание, вызывает тенденцию к уравнению применяемой силы.

Таким образом, Соединенные Штаты во все большей и большей степени оказываются в мире, имеющем множество сходных черт с Европой XIX века, хотя и в мировом масштабе. И можно надеяться, что возникнет нечто, напоминающее систему Меттерниха, где равновесие сил будет подкрепляться ощущением единства ценностей. А в нынешнюю эпоху ценности эти должны носить демократический характер.

И в то же время Меттерниху не пришлось создавать легитимный порядок; он уже в существенной степени сложился. В современном же мире демократия далеко не универсальна, и там, где она провозглашается, может существовать множество «демократий». С точки зрения Соединенных Штатов, разумно будет попытаться подкрепить равновесие моральным консенсусом. Чтобы быть верной себе, Америка должна попытаться выковать моральный консенсус в максимально широком плане, предопределяющий глобальную приверженность демократии. Но он не должен отрываться от анализа равновесия сил. Ибо стремление к моральному консенсусу оборачивается против самого себя, если оно разрушает равновесие.

Коль скоро система меттерниховского типа, основанная на легитимности, уже невозможна, Америке придется научиться действовать в рамках системы равновесия сил, каким бы непривычным и неестественным ни казался подобный курс. В XIX веке существовали две модели системы равновесия сил: британская модель, олицетворяемая подходом Пальмерстона — Дизраэли, и бисмарковская модель. Сущностью британского подхода являлось ожидание прямой угрозы равновесию сил, и лишь при ее наличии осуществлялось вмешательство, причем почти всегда на стороне более слабого; подход же Бисмарка сводился к тому, чтобы предотвратить само возникновение вызова путем установления тесных отношений с максимально возможным числом сторон, посредством создания накладывающихся друг на друга систем альянсов и путем использования появляющегося в результате этого влияния для внесения умеренности в требования спорящих сторон.

Как бы странно это ни могло показаться в свете опыта Америки в отношениях с Германией в ходе двух мировых войн, стиль Бисмарка в отношении поддержания равновесия сил более созвучен традиционному американскому подходу к международным отношениям. Метод Пальмерстона — Дизраэли требует неуклонного отстранения от споров и безжалостной подчиненности конфликтующих концепций равновесия. Для Америки окажется очень трудным привыкнуть к отстраненности и безжалостности, не говоря уже о готовности интерпретировать международные события строго в смысле соотношения сил.

Политика позднего Бисмарка была нацелена на поиск упреждающего сдерживания посредством своего рода консенсуса в отношении общности целей с той или иной группой стран. Во взаимозависимом мире Америке будет трудно воплощать на практике прежнюю роль Великобритании, сводившуюся к «блестящей изоляции». Но столь же маловероятно, что ей удастся создать всеобъемлющую систему безопасности, равно применимую ко всем частям света. Наиболее вероятным — и конструктивным — решением была бы частично перекрещивающаяся система союзов, причем одни были бы нацелены на безопасность, другие — на экономические отношения. И коренной задачей для Америки была бы выработка целей и задач, проистекающих из американских ценностей, которые могли бы скрепить эти различные группировки (см. гл. 31).

В любом случае к концу XIX в. оба эти подхода к внешней политике стали устаревать. Великобритания более не чувствовала себя достаточно могущественной, чтобы и далее идти на риск изоляции. А Бисмарк был смещен со своей должности нетерпеливым новым императором, который поставил перед собой нескромную задачу улучшить политику мастера. По ходу дела равновесие сил стало жестким, и Европа покатилась к катастрофе, тем более опустошительной, что никто не верил в ее возможность.

K концу первого десятилетия XX века «европейский концерт», поддерживавший мир в течение столетия, по целому ряду практических причин прекратил свое существование. Великие державы в беспечной слепоте увлеклись борьбой группировок, приведшей к формированию двух организованных по жесткому принципу блоков, что явилось предтечей расстановки сил в «холодной войне» пятьюдесятью годами позднее. Имелась, однако, существенная разница. В век ядерных вооружений предотвращение войны явилось главной, быть может даже основной, целью внешней политики. В начале XX века войны еще начинались с определенной долей беспечности. Даже отдельные европейские мыслители придерживались того взгляда, будто бы периодические кровопускания носят характер катарсиса, — от этой наивной гипотезы первая мировая война наижесточайшим образом не оставила камня на камне. В течение десятилетий историки спорят, на кого следует возложить ответственность за возникновение первой мировой войны. И все же ни одна отдельная страна не может быть вырвана из общего ряда, как первопричина безумного скачка к несчастью. Каждая из великих держав внесла свой вклад близорукости и безответственности, причем делали это с такой удивительной беззаботностью, какая уже никогда не будет возможна, ибо в коллективную память Европы врезалось сотворенное ими несчастье. Они позабыли предупреждение, записанное в «Мыслях» Паскаля, — если они вообще его знали: «Мы бездумно несемся в пропасть, поставив перед собой нечто, закрывающее ее от наших взоров».

А винить было кого. Европейские нации превратили равновесие сил в гонку вооружений, не понимая, что современные технологии и всеобщая воинская повинность превратят всеобщую войну в величайшую угрозу их же собственной безопасности и европейской цивилизации в целом. Хотя все нации Европы собственной политикой внесли свой вклад в приближение катастрофы, именно Германия и Россия в силу своей природы подорвали чувство сдержанности.

По ходу объединения Германии никто не задумывался относительно потенциального влияния этого объединения на равновесие сил. В течение двухсот лет Германия была жертвой, а не инициатором войн в Европе. Во время Тридцатилетней войны Германия понесла потери, оцениваемые в размере 30% тогдашнего населения, а все решающие битвы династических войн XVIII столетия и наполеоновских войн происходили на германской земле.

Отсюда почти наверняка следовало, что объединенная Германия поставит перед собой цель предотвратить повторение всех этих трагедий. Но это вовсе не предполагало, что новая Германия воспримет этот вызов как в основном военную проблему и что германские дипломаты после Бисмарка будут проводить внешнюю политику со столь пренебрежительной самоуверенностью. Если Пруссия Фридриха Великого была самой слабой из великих держав, то вскоре после объединения Германия стала самой сильной и, будучи таковой, стала вызывать беспокойство у своих соседей. С тем чтобы принимать участие в «европейском концерте», ей требовалось проявлять особую сдержанность во внешней политике[213]. К сожалению, после ухода Бисмарка умеренность была тем самым качеством, которого Германии больше всего недоставало.

Причиной, по которой германские государственные деятели были одержимы идеей грубой силы, было то, что Германия, в отличие от других государств-наций, не обладала сплачивающей ее воедино философской базой. Ни одна из идей, формировавших государства-нации в остальной части Европы, в бисмарковских построениях не присутствовала: ни упор Великобритании на традиционные свободы, ни призыв Французской революции ко всеобщей вольности, ни даже добродушный универсалистский империализм Австрии. Строго говоря, бисмарковская Германия вообще не была воплощением чаяний о создании государства-нации, поскольку он преднамеренно исключил из нее австрийских немцев. Бисмарковский Reich был артефактом, в основном представляя собой Пруссию в расширенном варианте, чьей основной задачей было усиление собственной мощи.

Отсутствие интеллектуальных корней было принципиальной причиной бесцельности германской внешней политики. Воспоминания о том, как Германия в течение столь долгого времени служила главным полигоном Европы, внушили ее народу глубоко укоренившееся чувство опасности. Хотя империя Бисмарка была теперь сильнейшей державой на континенте, германским руководителям всегда казалось, что их поджидает какая-то неясная угроза, о чем свидетельствовала их одержимость постоянной боевой готовностью, отягощенная воинственной риторикой — в своих планах войны германские штабисты всегда исходили из необходимости вести действия против всех германских соседей одновременно. Готовя себя к наихудшему из сценариев, они способствовали превращению его в реальность. Ибо Германия, способная победить коалицию из всех своих соседей, могла, само собой разумеется, без труда получить преобладание над каждым из них в отдельности. При виде военного колосса у своих границ соседи Германии объединялись в целях взаимной защиты, превращая германское стремление к безопасности в фактор, способствующий возникновению ощущения отсутствия безопасности.