Читать онлайн «Легитимация власти, узурпаторство и самозванство в государствах Евразии. Тюрко-монгольский мир XIII – начала ХХ в.». Страница 48

Тогда же, в 1837 г., Саукым, еще один правнук Абу-л-Хайра, был поставлен ханом над присырдарьинскими казахами, номинально являвшимися подданными России, но реально входившими в сферу влияния Хивинского ханства. Последним из хивинских ставленников на троне Младшего жуза стал Иликей (Ермухаммад), провозглашенный в 1844 г. ханом вместо своего скончавшегося дяди Саукыма. Стремясь приобрести бо льшую легитимность, Иликей получил указ о признании его в ханском достоинстве и от хивинского хана Рахим-Кули, и от бухарского эмира Насруллаха, однако в конечном счете предпочел добровольно отказаться от ханствования и перейти на российскую службу [Байхожаев; Ерофеева, 2001, с. 144–145; 2007, с. 393]. Уже накануне установления российского протектората над Хивой, ок. 1869 г., хан Мухаммад-Рахим II назначил правителем подчиненных ему казахов и каракалпаков султана Садыка – сына знаменитого Кенесары, в свое время возглавившего мощное движение против российских имперских властей в Казахстане [Кенесарин, 1992, с. 48],[134] о котором мы подробнее поговорим в следующей главе.

Впрочем, и в самом Хивинском ханстве, которое пыталось возводить своих ставленников на казахский трон в ущерб интересам Российской империи, имели место несколько случаев признания подданства иностранных монархов. Так, в 1856 г. против хивинских ханов из династии Кунгратов восстало казахское и каракалпакское население Приаралья, которое решило возвести на трон собственных ханов. При этом они сделали ставку на казахских султанов: одним из претендентов стал Батыр – потомок хана Борака, убившего Абу-л-Хайра, другим – султан Зарлык, происхождение которого точно не установлено [История, 1974, с. 141, 143].[135] Примечательно, что претенденты на трон обратились за поддержкой к бывшему хану Иликею, который с 1852 г. официально принял русское подданство – надо полагать, в перспективе восставшие видели переход под сюзеренитет Российской империи [История, 1974, с. 143; Нурмухамедов, Жданко, Камалов, 1971, с. 34–36]. Впрочем, восстание вскоре было разгромлено хивинским ханом, так что остается только строить предположения о политической ориентации его предводителей.

Наконец, самый последний (по хронологии) пример двойного подданства в тюрко-монгольских государствах относится уже ко второй трети ХХ в.: речь идет о Дэмчиг-Донрове – правителе Внутренней Монголии, потомке Чингис-хана из области Чахар. С 1934 г. он сумел добиться от гоминдановского правительства признания Внутренней Монголии как автономного образования в составе Китая, а сам стал ее правителем, проявив себя преданным сторонником Гоминдана [Новейшая история, 1984, с. 127]. Однако уже в 1935 г. Дэмчиг-Донров вступил в переговоры с Пу И – свергнутым императором Цин, который в 1933 г. был провозглашен императором марионеточного государства Маньчжоуго, созданного японцами в Маньчжурии. Монгольский правитель получил от Пу И титул Удэ-чинвана, а годом позже при поддержке японцев объявил независимость Внутренней Монголии, провозгласив себя Дэ-ваном государства Мэнцзян, которое также в течение всего времени своего существования (1936–1945) поддерживалось японцами [Новейшая история, 1984, с. 128; Дудин, 2013, с. 112–113; 2014, с. 34–35; Lattimore, 1937, р. 69]. Таким образом, Дэмчиг-Донров стал мятежником в глазах официальных китайских властей, при поддержке которых добился власти и автономии, поскольку пошел на соглашение со свергнутым (т. е. официально признанным незаконным) монархом Китая и стоявшими за ним японскими интервентами. Не получил он признания и со стороны СССР: в 1943 г. И. В. Сталин, принимая руководителя МНР Х. Чойбалсана, провозгласил его «лидером Внешней и Внутренней Монголии» [Radchenko, 2012, р. 14].

Впрочем, стоит отметить, что в течение длительного времени и японские власти не могли положиться на этого своего ставленника: они не только не получали из Внутренней Монголии войска для ведения боевых действий на Дальнем Востоке, но еще и были вынуждены постоянно опасаться партизанского движения среди монголов [Lattimore, 1962, р. 404–405].[136] Как бы то ни было, Дэмчиг-Донров, несмотря на то что он формально не принял ханского титула, фактически стал последним монгольским монархом: Мэнцзян выпускал собственную валюту, а семейство Дэ-вана обладало особым статусом, свойственным монархическим семействам (подробнее см.: [Jagchid, 1999]).

Таким образом, можно сделать вывод, что практика получения ханской инвеституры от разных сюзеренов была достаточно распространена в самых различных тюрко-монгольских государствах. Объяснялась она, по-видимому, тем, что у тюрко-монгольских народов имелось представление о подданстве, не совпадавшее с представлением, характерным для оседлых государств. Кочевники понимали подданство как систему более-менее равноправных отношений с сюзереном, гарантия им сохранения определенных льгот и привилегий в обмен на оговоренные выплаты и военную службу. Если же права вассалов, по их мнению, ущемлялись, они могли перекочевать в земли другого сюзерена, вовсе не чувствуя себя мятежниками против прежнего. Отсюда и постоянное поддержание контактов тюрко-монгольских государей, имевших вассальный статус со всеми влиятельными игроками на международной политической арене, – Россией, Джунгарией, Китаем, ханствами Средней Азии [Трепавлов, 2007а, с. 146–147, 164–167]. Естественно, в глазах монархов оседлых государств-сюзеренов подобные настроения выглядели мятежными, что и влекло соответствующие правовые последствия – превращение чрезмерно самостоятельных вассалов в узурпаторов.

Нередко иностранное владычество оказывалось слишком тяжелым для подчиненных народов и провоцировало движения, которые сегодня принято называть национально-освободительными. Надо сказать, впрочем, что само понятие «национально-освободительная борьба» является достаточно условным и не до конца определенным. Ведь теория национально-освободительного движения в советской политической и исторической науке разрабатывалась в соответствии с насущной необходимостью в реалиях 1920–1930-х годов (подробнее см.: [Филатова, 2008, с. 237 и след. ]) и потому ее следует с осторожностью применять к событиям в Евразии Средневековья и Нового времени.

Кроме того, следует иметь в виду, что формально процесс складывания национальных государств в Евразии активизировался не ранее XIX в., а завершился лишь в первой трети ХХ в. – в результате «на циональ но го размежевания» в Средней Азии (см., напр.: [О национальном размежевании, 1934; Олимов, 1991; Ходжаев, 1970; Мамадалиев, 2010]). Поэтому использование самого термина «национальная борьба» (как и «национальный фактор») также до некоторой степени условно. Тем не менее, как мы увидим, в ряде случаев речь идет именно о консолидации всего населения (или по крайней мере значительной его части) под властью одного претендента, противопоставлявшего себя иноземным властителям.

Универсальность принципа монополии Чингисидов на власть в любом из государств на пространстве бывшей Монгольской империи в значительной степени устраняла членов «золотого рода» от участия в национально-освободительных движениях. Они являлись как бы наднациональной сословной группой, и такой фактор обоснования своих прав на трон как защита национальных или региональных интересов в значительной мере сужал бы их права на троны других государств и тем более имперских образований. Это и повлекло приход к власти «региональных» нечингисидских династий в бывших владениях «золотого рода», о чем мы уже говорили выше. Поэтому национальный фактор в большей степени был востребован претендентами нечингисидского происхождения, которые ничего не теряли, отождествляя себя с населением конкретного региона или государства, тогда как в случае удачи могли получить гораздо больше, нежели имели.

«Приглашенные» ханы в Башкирии XVII—XVIII вв. Переход Башкирии под власть московских князей, а затем царей повлек коренную перестройку системы управления, а главное – установление налогов, сборов и повинностей, заселение башкирских земель русскими служилыми людьми, крестьянством и даже монастырями [Акманов, 1993, с. 54 и след.]. Конечно, не стоит идеализировать государственное устройство и социально-экономический строй башкир в период чингисидского и ногайского владычества, однако прежние правители все же были ближе к башкирским политическим, экономическим, религиозным традициям, чем новые власти. Поэтому неудивительно, что с середины XVII в. в Башкирии началась целая серия восстаний, продолжавшихся в общей сложности более столетия. Восстания эти в отечественной историографии трактовались как национально-освободительные движения, однако нельзя отрицать, что башкиры не только стремились освободиться от русского владычества, но и предпринимали попытки восстановления прежнего государственного устройства и правления. На это указывает тот факт, что во время восстаний в Башкирию в качестве предводителей восставших неоднократно приглашались Чингисиды, признававшиеся башкирами в качестве ханов, либо же, как мы увидим ниже, выдававшие себя за них самозванцы.