Читать онлайн «ПО СТРАНЕ ЛИТЕРАТУРИИ». Страница 19

В кабинете Н. С. Лескова висела табличка с надписью: «ВСЕ, КРОМЕ КНИГИ!» Писатель говорил:

«Злейшими врагами библиотек я считаю тех из наших друзей и приятелей, которые неотступно преследуют нас своими просьбами одолжить книгу прочесть». По словам Лескова, его библиотека сильно пострадала от знакомых, которые брали книги «на день-другой» и не возвращали их.

В другой частной библиотеке на стене было написано:

А вот другое объявление в том же духе:

Некоторые владельцы книг ставили на первом листе штемпель — своеобразный экслибрис: «Сия книга украдена у...» (следовала фамилия владельца).

Один петербургский книголюб требовал у каждого, кто брал у него книгу, дать расписку на специально напечатанном бланке: «Я, нижеподписавшийся, взял для прочтения книгу . . . . . . (фамилия автора), под названием . . . . . . . и обязуюсь возвратить ее до . . . . . . в целости и сохранности, в противном случае повинен уплатить владельцу ее стоимость».

Эти расписки прикреплялись в тех местах полки, где стояли взятые книги, так что легко было установить, где находится та или иная из них.

А у одного «библиофила» книги были нанизаны на стальные прутья, как шашлык на шампур, чтобы их нельзя было снять с полки...

Совершались и систематические кражи из библиотек.

Так, в № 77 «С.-Петербургских ведомостей» за 1871 год появилась заметка следующего содержания:

«В городе распространился, кажется, достоверный слух об открытии значительной кражи необычайного вида и свойства. В Публичной библиотеке стала замечаться значительная пропажа книг. Подозрение пало на одного из видных ее библиотекарей, но так как он носит всем известное и притом весьма уважаемое в германской богословской науке имя, то долго не решались дать ход этому невероятному подозрению. Наконец, швейцару библиотеки, при надевании пальто на заподозренного библиотекаря, удалось ощутить на его спине под сюртуком твердую вещь. Ученый германский богослов немедленно был препровожден в канцелярию, где в присутствии нескольких библиотекарей вынута была из-под его сюртука толстенная книга. После этого уже невозможно было сомневаться в виновнике воровства, и начальство библиотеки решило произвести у означенного господина домовой обыск».

«По произведении обыска найдена масса похищенных им из Публичной библиотеки книг, вырванных эстампов и т. п. По глазомеру число книг определяется в 6—7 тысяч. И так как это воровство производилось с ученым выбором, то стоимость покражи определяется в несколько десятков тысяч».

«Ученый германский хищник русской народной собственности передан в руки полиции, и мы уверены, что это дело подвергнется судебному разбирательству и получит ту должную огласку, которую оно заслуживает по своей возмутительности».

Кто же был этот книжный вор, безнаказанно совершавший беспрецедентные по масштабам хищения из главного хранилища русских книг?

Алоизий Пихлер окончил Мюнхенский университет, получил ученую степень доктора богословия, издал ряд сочинений о взаимоотношениях католической и православной церквей. Затем он решил сделать карьеру в России и был принят сверхштатным библиотекарем Публичной библиотеки в Петербурге, с жалованьем 3 тысячи рублей в год. За усердие и трудолюбие был вскоре награжден орденом Станислава II степени.

Свое положение он использовал для того, чтобы похищать наиболее ценные книги. Часть уже была отправлена за границу, часть уложена в ящики для той же цели. Пойманный с поличным, Пихлер написал директору Публичной библиотеки И. Делянову следующее письмо: «Нижеподписавшийся приносит горестное добровольное (!) признание в том, что он в качестве библиотекаря Императорской Публичной библиотеки тайно взял домой более четырех с половиной тысяч книг и на большей части их уничтожил библиотечные знаки. Принося это чистосердечное сознание вины, он просит не передавать это дело в суд и дозволить ему беспрепятственный выезд за границу».

Не получив ответа, Пихлер через пять дней попытался уехать, но был арестован на вокзале и предан суду.

Хотя его защищал известный адвокат, доказывавший, что подсудимый страдает клептоманией, присяжные признали книжного вора виновным и приговорили к лишению прав и ссылке в Тобольскую губернию. Только после ходатайства баварского правительства Пихлер был помилован, возвращен с дороги в Сибирь и выдворен за границу.

Блестящий образчик эпистолярной литературы, «Персидские письма» Шарля Монтескье, впервые вышедшие в 1721 году, принадлежат к числу наиболее известных произведений французской классической литературы.

Их автор одним из первых удачно использовал в целях сатиры такой литературный прием, как письма вымышленных иностранцев к себе на родину. Эта маскировка позволила ему в обход цензуры высказать самые резкие суждения о политической жизни тогдашней Франции, критиковать ее нравы, якобы увиденные со стороны свежими глазами двух персов, Узбека и Рики, будто бы живших в одном доме с «переводчиком» их писем.

Книга имела огромный успех и при жизни автора выдержала 30 изданий. Появилось множество подражаний, но, в противоположность им, ей не суждено было устареть.

Образованные круги русского общества еще в XVIII веке прекрасно знали «Персидские письма» в оригинале. Эта книга имелась в библиотеках большинства русских писателей; о ней упоминают и Пушкин, и Белинский, и Герцен, и Тургенев, и Лев Толстой. В московских библиотеках есть 115 изданий «Писем».

История переводов их на русский язык представляет большой интерес и отражает борьбу царской цензуры с «вольнодумными» сочинениями.

Впервые перевел «Письма» один из первых наших сатириков — Антиох Кантемир. Будучи русским послом в Париже, он познакомился с рядом французских литераторов, в том числе с Монтескье. В письме последнего аббату Гуаско от 1 августа 1744 года говорится о «той горести, какую причинила нам смерть нашего друга Кантемира» (аббат перевел сатиры последнего на итальянский). После смерти Кантемира Монтескье содействовал выходу этих сатир и на французском языке (1749).

Карамзин в «Пантеоне российских авторов» (1802) также упоминает о том, что «Кантемир был приятелем славного Монтескье». В воображаемом разговоре Кантемира с Монтескье и двумя аббатами, описанном Батюшковым в очерке «Вечер у Кантемира» (1817), Кантемир упоминает о своем переводе «Персидских писем» на русский, а их автор изумляется этому.

Однако перевод Кантемира до нас не дошел, и впервые фрагменты «Писем» были опубликованы на русском языке почти полвека спустя в переводе Ивана Чашникова. Он поместил письма X—XIV («История троглодитов») в альманахе «Избранное чтение, или Собрание чувствительных и к внушению добродетели споспешествующих повестей» (1786) под названием: «Троглодиты, или Единое токмо исполнение добродетелей сделать может народ счастливым, сочинение г. Монтескию».

Через три года, в 1789 году, появился первый полный перевод (161 письмо) Федора Поспелова, а в 1792 году —перевод Ефима Рознотовского. Любопытно, что эти переводы не пострадали от цензуры: лишь в письме XXIV вычеркнуто место, где автор устами Узбека издевается над триединством христианского бога и над таинством «пресуществления»: «Он заставляет всех верить, что трое — это один; что хлеб, который едят,— не хлеб; что вино, которое пьют,— не вино». Остальные высказывания о религии, невзирая на их явную крамольность, пропущены в печать, даже письмо XIX, где Узбек рассуждает о сущности бога, о мнимом его всеведении и о его взаимоотношениях со свободной волей людей, и письмо XXV, где говорится о том, что христиане вовсе не следуют заветам своей религии.

Своей полнотой переводы «Персидских писем», появившиеся в России в конце XVIII века, выгодно отличаются несмотря на устарелость лексики и синтаксиса, от более поздних, пестрящих цензурными купюрами.

Объясняется это, вероятно, тем, что Екатерина II, до того как во Франции разразилась революция, стремилась показать себя в глазах Европы либеральной правительницей. Спохватилась она лишь с появлением «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790). А в 1792 году цензура могла просто проворонить крамольную книгу — проворонила же она «Путешествие»!

Затем в течение почти 100 лет эта книга Монтескье на русский не переводилась. Дух, которым она проникнута и который получил у нас название «вольтерьянского», делал невозможным появление ее в России и в эпоху аракчеевщины, и в годы николаевского режима, и даже позже. Любая попытка издать «Персидские письма» была заведомо обречена на провал и даже грозила преследованиями, что прекрасно понимали как переводчики, так и издатели.