Читать онлайн «Язык текущего момента. Понятие правильности». Страница 27

Русские – народ лингвоцентричный. У нас есть государственный праздник – День русского языка, отмечаемый 6 июня, в день рождения А.С. Пушкина, признанного основоположником современного русского языка. Вслед за М.В. Ломоносовым А.С. Пушкин, помимо прочего, задавал тон: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В ХI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя, таким образом, от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность».

Вряд ли где в мире есть писатель, который, как Тургенев, провозгласил бы свой язык порукой от отчаяния из-за неблагополучия отчизны («…как не впасть в отчаянье при виде того, что свершается дома… ты один мне порука и надежда…»). Наш народ приучен считать свой язык самым лучшим – выразительным, богатым, певучим. Доказательной путеводной звездой служит классическая беллетристика, художественная литература – безоговорочно и не всегда, конечно, обоснованно.

Наивно относимая к родному языку вкусовая формула «один из самых», а то и «самый совершенный» (развитый, логичный, богатый, звучный, красивый, «великий, могучий, правдивый и свободный») имеет известное оправдание. Строго научный, системно-формальный подход, основанный на устройстве языка и внутренних законах его непрерывного самоизменения именно как некой самодостаточной системы, конечно, требует большей объективности. Однако он и недостаточен, и даже вполне беспристрастные иностранцы часто восхищаются русским языком.

Н.М. Карамзин видел в русском языке «следствие многих умствований и соображений» и оценивал его как выразительный «не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности», как богатый гармониею, имеющий «для излияния души» коренные слова, сообразные с выражаемым действием: «Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своём, почти без всякого чуждого примеса, течёт как гордая, величественная река – шумит, гремит – и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса!»

В самом деле, грамматико-лексические запасы, созданные выдающимися учёными, поэтами и писателями, деятелями искусства, первопроходцами, всем русским народом, неисчерпаемы. Небезразличны для его оценки в целом, его составляющих подсистем и тем более его конкретных отдельных единиц самобытность истории и контакты с другими языками.

Вопреки утверждениям М. Эпштейна, будто в русском языке меньше слов, чем в английском, что наш словарь пополняется, если исключить семантически периферийные разборка, халява, тусоваться, крутой, только за счёт заимствований из английского, а сам русский язык после спутника, лунохода, гласности, перестройки перестал служить донором для других языков и что спасти его может только активная проективная лингвистика, на деле он отнюдь не мал. Объём русского языка и многообразие его форм, разработанность терминологии вполне на уровне, даже превосходят другие языки если не по числу корней, то в силу гибкого и богатейшего словопроизводства. Вся соль в том, что корень соль породил, например, имена засолка, рассол, недосол, солонина, солончак, соляной, соляный (кислота), солёный, глаголы солить, посолить, недосолить, пересолить, подсолить – чуть не сотню производных, причём многие, скажем, насолить кому-нибудь и несолоно хлебавши, приобрели переносные значения.

Из пришедшегося ко двору американского буквенного сокращения пиар (PR – public relations) на глазах сделаны на удивление источнику и неузнаваемые в нём пиар (чёрный и белый), пиарить, пиарствовать, паиарство, пиарщик, пиарный. М. Кронгауз в своей, как всегда броско и остроумно озаглавленной статье «Кого хочешь “лайкай”, а люби меня» (Русский мир. 2012. Нояб.) зарегистрировал, указав на неравенство слов друг и friend, такие образования от like в значении «одобрение или отчуждение» в сетевых сайтах «Фейсбука»: словить лайка, лайкать, лайкануть, лайкнуть, залайкать, облайкать и т. д.

Обожествляюще восхищаясь, воспевая свой язык, мы, русские, народ парадоксов, наслаждаемся осуждением его текущего состояния. Лучший из лучших, он нелогично оказывается крайне сложным, трудным, грубым, неотёсанным. Нас донимает боязнь его нездоровья, не всегда обоснованная и разумная забота о нём. Мы вечно призываем лечить, улучшать, обрабатывать его. В первую очередь это касается книжного языка, который привычно со времён «исправления книжного» патриархом Никоном воспринимается как единственный носитель правильности.

Карамзин восхищался академическим словарём, который «утверждает значение слов, избавляет писателей от многотрудных изысканий, недоумений, ошибок». И тут же призывал его служить «для дополнения, для перемен, необходимых по естественному, беспрестанному движению живого слова к дальнейшему совершенству… успехов общежития и словесности».

Предтеча Пушкина, основоположника нашего современного русского языка, Карамзин считал, что истинное богатство языка «состоит не во множестве звуков, не во множестве слов, но в числе мыслей, выражаемых оным… В языке, обогащённом умными авторами, в языке выработанном не может быть синонимов: всегда имеют они между собой некоторое тонкое различие, известное тем писателям, которые владеют духом языка, сами размышляют, сами чувствуют, а не попугаями других бывают».

Богат тот язык, который не только обозначает главные идеи, но и изъясняет их различия, оттенки большей или меньшей силы, простоты и сложности. Русские для этого переняли словесную мудрость церковных и светских книг. Накладываясь на природный живой разговор (увы, вздыхает Карамзин: «…у нас в лучших домах говорят по-французски!»), язык призывает «выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, искусно предлагать их в новой связи». Литератор предлагает не подражать французам, а брать с них пример создания изящного «языка милых дам».

Особо значимы для нас отличные от латинского влияния на языки «варваров» Европы родство и взаимодействие с другими славянскими языками и с общей им всем древне– (южно-, церковно-) славянской основой. Не ведая ни взаимоисключения, ни противопоставления, они предопределили системную зависимость книжной и разговорной разновидностей языка, их раздельное, но и взаимопроникающее функционирование, ярко иллюстрируемое древнерусскими рукописными, затем печатными книгами.

Мысль о синтезе книжности и разговорности, как и вера в то, что, впитывая полезное из иноязычного влияния, остерегаясь и в том, и в другом излишеств, непоколебимо запечатлена в нашей общеязыковой Норме именно Пушкиным. До него славянскую (литургическую) книжность обоготворяли и в ней чуть ли не исключительно находили норму. В исторически заданном её сосуществовании с «простонародным наречием», как выражался Пушкин, он видел перспективу развития, а отнюдь не недостойный хаос, заслуживающий уничижения.

Законы и письменные челобитные утрачивали жёсткую привязку к звуковому общению, а семейно-образовательное чтение Псалтыри открывало путь книжным формам в живое звучание. Но было ещё далеко до упорядоченного противостояния книжной и разговорной разновидностей в едином языке, облагораживаемом беллетристикой. Заметим, что этого не добились даже современные дисплейные тексты, которые стирают грань между устной и письменной формами реализации языка и предвещают превращение различия книжного и некнижного языка из системно-структурного в стилистическое.

Пушкин остро ощущал необходимость перестройки самого языкового идеала, сражаясь за новое соотношение живой народной стихии («Не худо было бы… прислушиваться к московским просвирням») и общей умудрённой книжности («Не знать старых книг – значит не знать языка»). Преодолевая личную любовь ко всему французскому, он шутливо написал: «Как губ румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не терплю». Очень строгий к правильности русского языка, он заложил в эту шутку глубокий, многослойный смысл. Это, конечно насмешливая, но искренняя жалость к тем, кто, подобно Татьяне Лариной, читал и писал лишь по-французски, потому что «…романов наших (самого Пушкина и его соратников) не читали и изъяснялися с трудом на языке своём родном». Но ещё важнее здесь утверждение роли соотношения книжной и некнижной разновидностей в становлении образованного языка.