Читать онлайн «Теория литературы». Страница 37

Михайловский разделяет толстовское неприятие концепций официальной народности…. славянофилов, почвенников. Если у славянофилов он находит «много ценных сторон», то почвенников называет «межеумками», в лице Н.Н. Страхова проповедовавшими идеи «общего благосостояния» и согласия между бедными и богатыми. Не принимает он и стремления славянофилов защитить русских заводчиков, русскую буржуазию, противопоставляя ее западным лендлордам и фермерам. Он указывает на общность интересов русской и европейской буржуазии, отношений между «трудом и капиталом». «Святорусские» фабриканты ведут Россию по европейскому «политическому типу» развития, и этому, с точки зрения Михайловского, содействует отождествление славянофилами интересов «незанятых» и «занятых» классов под прикрытием идеи национального единства. Михайловский признавал «уместность» философии в том случае, когда она оставалась в рамках теории, хотя и невысоко ценил ее практическое значение, указывая при этом на гениальные абстракции, например, Шопенгауэра или Гегеля. Главное для ученого – «комбинация», «сочетание» «общественных сил». Гегельянство, отразившееся в различных общественных ситуациях Франции и Германии, привело в первом случае к революции, во втором – к прусскому консервативному государству. Правильные выводы можно сделать лишь на основе «всей совокупности жизненных явлений», полагает Михайловский, а не на основе произвольно извлеченного определенного факта или абстрактной теории. Истина для него – лишь «случай равновесия между потребностью познания и окружающим познаваемым миром». Истина постоянно изменяется вместе с изменением субъекта, под влиянием изменений в социальной обстановке. Признавая закономерности исторического процесса, он выступает против исторического фатализма и мистицизма. Михайловский создает свою концепцию взаимодействия личности и общества, утверждая, что «общество и цивилизация сами по себе цены не имеют, если не служат удовлетворению потребности личности».

Однако едва ли правомерно приписывать Михайловскому неограниченный субъективизм в социологии и философии. Он утверждает право нравственного суда личности над историей, опираясь на идеи социальной справедливости, отвергая философскую, национальную и историческую ограниченность предшествовавших теорий. Михайловский сочувственно цитирует письма Г.И. Успенского, в которых критикуются и «доктринеры народничества», идеализирующие народ, и «доктринеры марксизма», не понявшие Маркса и особых условий российской действительности. Если идеалом «типа» социально-экономического развития являлась для него российская деревня с ее перспективой превзойти и по «степени» развития западноевропейский экономический уклад, то сам путь развития выглядел не столь определенно и конкретно, а лишь как «направление» с наиболее близкими «станциями». Это направление он обозначил словами, характеризовавшими, с его точки зрения, идеал М.Е. Салтыкова-Щедрина: «Это далекий и в подробностях не совсем даже ясный пункт, достижение которого будет стоить многого труда, борьбы, жертв, но который может и должен сейчас руководить нами…. это светлая точка, маяк, определяющий направление нашей деятельности….» Ближайшие пункты для философа – сближение с народом не в мистицизме славянофилов, а в изучении его повседневных действительных нужд, смелости мысли, гуманизме, «действенной вере» в справедливое будущее.

Специфику художественного творчества теоретик рассматривает в духе революционных демократов – как «воссоздание» действительности «в ее живой целости». Но, в отличие от Белинского или Добролюбова, он допускает возможность соединения в одном человеке большого таланта беллетриста-художника и таланта, обладающего «силой логического анализа». Здесь критик ссылается на талант Герцена, Мильтона, Г. Успенского, не различая специфики деятельности ученого или философа. Михайловский считает излишним опровергать или отрицать «чистое искусство»: он просто не верит в него, не допускает возможности его существования. И греческое, и современное искусство отражали и отражают как текущую повседневность, так и «дух времени» в целом, служат интересам общества. Поэт-художник для Михайловского – «человек, умеющий говорить и за себя, и за другого». Это и есть для него «простая мерка» искусства: умение «говорить красками и образами за других, за молящегося, негодующего, любящего, ненавидящего, страдающего, радующегося человека». А «чистое искусство», равно как и абсолютные, безусловные мораль, справедливость, наука, – лишь «замаскированное» служение данному общественному строю. Все формы общественной жизни – этика, эстетика, мораль, наука, нравственность – тесно связаны, переплетены друг с другом и изолированно, в «чистом» виде существовать не могут. Древнегреческая «комбинация» «чистой» красоты неповторима, но и само древнегреческое искусство также служило своему обществу. Нынешнее редкое стремление к «чистому» творчеству способно порождать лишь «тепличные растения». Общий «характер», или «склад», творчества писателя Михайловский определяет «душевным складом», включающим в себя не только образ мыслей, но и темперамент, особенности психологии, даже физиологии. Характер творчества выражается в его содержании, которое, в свою очередь, определяет художественные средства и приемы, присущие писателю. В противовес узости «чистого искусства» критик выдвигает требование его широты и тем выше ценит талант художника, «чем больше струн души человеческой он затрагивает».

«Вечным» темам искусства Михайловский предпочитал изображение современных, животрепещущих картин действительности, которое, по его мнению, и гарантирует долговечность произведениям искусства. Вместе с тем он полагал, что художник должен обладать «чувством меры» в изображении темных глубин и исключительных по своей бесчеловечности картин жизни. В отличие от Пушкина, считавшего несовместимыми гениальность и злодейство, Михайловский своей формулой «жестокий талант», закрепленной им за Достоевским, тем самым не исключал возможности такого соотношения.

«Душевный склад» писателя, корректируемый «духом времени», отражается на характере его творчества. Так, предреформенными настроениями в России конца 1850-х – начала 1860-х годов философ объясняет некоторый «оптимизм» в работах Добролюбова или Салтыкова-Щедрина. Он придавал огромное значение литературе, беллетристике. Но в то же время различал литературу, зовущую к добру, истине, идеалу, подвигу, и литературу доносов, лжи, издевательств над совестью и честью. К первому направлению он относил литературу, одухотворяемую идеями Белинского и Добролюбова, ко второму – официальные издания типа катковских. По существу, это было признанием партийности литературы, не полагающейся на вдохновение, а сознательно выбирающей пути своего развития. При этом Михайловский указывал на преемственность межлитературных идей и на необходимость этой преемственности. Себя как мыслителя Михайловский считал продолжателем и носителем идейного наследства русской революционной демократии. Он отмечает вместе с тем служебную роль литературы, которая в Древней Греции питалась отношениями рабства, а в России – крепостным правом. Говоря о зависимом положении литературы, Михайловский решительно заявляет, что в буржуазном обществе, в котором отношения фабриканта и работника не отличаются от отношений крепостного и помещика, литература находится на содержании у капитала.

Не абсолютизирует критик и литературу как профессию, рассматривая ее как «одну из функций жизни», которая значительно шире и богаче литературы. Михайловский указывает, что рамками чисто литературной деятельности в конце жизни тяготился Салтыков-Щедрин. В отличие от беллетристики, по мнению Михайловского, публицистика не обладает творческим характером. Публицистические возможности видит Михайловский и у себя самого. Но резких формальных различий между беллетристикой и публицистикой он не отмечает, полагая даже, что при определенных условиях публицистичность усиливает беллетристический талант. Таковы, с его точки зрения, произведения с очерковой спецификой: роман Золя «Земля», драма Л. Толстого «Власть тьмы», «Нравы Растеряевой улицы» Г. Успенского.

Имея в виду стиль как индивидуальную манеру, теоретик говорит об «оригинальной литературной физиономии», «оригинальной художественной форме». Эту оригинальность он рассматривает как результат «выдержанности духовной черты» автора, выводящей «за одну скобку» все персонажи, все художественные образы произведения. Высоко ценит Михайловский литературную сатиру, главную задачу которой видит в бичевании и осмеянии «уклонений от действительности, от идеала». Направленность и характер сатиры зависят от «личного элемента», принадлежности к политической партии. Но для сатириков всех времен и народов есть один общий объект сатиры – расхождение между словами и делами, нравственной теорией и безнравственной практикой, изобличение лицемерия. С лицемерием не могут сравниться ни ложь, ни подлость, так как лицемерие может выступить под маской любого порока: предательства, клеветы, разврата, продажности, – а также под маской любых добродетелей. Основываясь только на обличении лицемерия, сатирик, по мнению Михайловского, может дать цельную картину нравов общества в сочетании с тонким психологическим анализом. «Коллекцию» образов лицемеров, говорит философ, ввел в сокровищницу мировой литературы Салтыков-Щедрин.