Читать онлайн «Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки». Страница 41

Особенно тяжелой была война для жителей нашего города. Не ограничиваясь бомбардировками, фашисты пытались вызвать среди защитников Ленинграда массовую панику. В начале сентября 1941 года, в самый тяжелый момент, когда горели Бадаевские склады и смыкалось кольцо блокады, фашисты забросали город листовками странного содержания. В них темным, почти эзотерическим языком обещались новые беды, почему-то связанные с ближайшим полнолунием. Смысл этой угрозы остается нам не вполне ясен. Как известно, нацистские вожди охотно прибегали к услугам немецких астрологов, скорее всего не обошлось без них и на этот раз. Между тем, в этой оккультной системе Россия, а в особенности Ленинград считались воплощением стихии воды – или, в другом плане, «мирового льда». Вода же традиционно полагалась связанной с луной. Поэтому теоретически прибавление Луны должно было придавать силы защитникам Ленинграда, и наоборот. Как бы то ни было, в день перед полнолунием немцы предприняли попытку прорыва непосредственно на улицы города. Эту «психическую атаку» удалось, к счастью, остановить. Не поддались панике и жители блокированного города. Свою лепту в поддержание их духа внесла церковь, богослужения не прекращались в течение всей блокады. Среди верующих распространился слух, что икона Казанской Богоматери не напрасно осталась в городе: она продолжает чудесным образом его защищать.

Как раз в то время, вдали от истекавшего кровью Ленинграда, тихо творил молитву перед списком Казанской иконы благочестивый иерарх востока, митрополит Гор Ливанских Илия Салиб. Неожиданно в чудесном свете ему явилась сама Богоматерь и поведала о Своем постоянном покровительстве осажденному северному городу. Приехав в Ленинград при первой возможности, а представилась она только в 1947 году, владыка Илия произнес в Князь-Владимирском соборе проповедь, в которой со слезами на глазах рассказал о чудесном явлении, и в память о нем возложил драгоценное украшение на икону Казанской Богоматери … Еще в 1922 году, один из последних оптинских старцев, Нектарий послал свое благословение Петрограду, как «самому святому городу во всей России». Как видим, этот ореол не потускнел и к годам блокады, несмотря на все ее трудности и лишения. Для нашей же темы видение владыки Илии ценно и тем, что подтвердило сохранность духовной связи между Константинополем – и теперь уже Ленинградом. Ведь как мы помним, Дева Мария издревле почиталась как небесная заступница города на Босфоре.

Новый этап гонений пришелся уже на «хрущевское десятилетие», в особенности на его вторую половину, отмеченную свертыванием либеральных прожектов партии и правительства. Номенклатура брала власть в свои руки. О ликвидации церкви и речи уже не было: ее существование было признано полезным для контактов на международной арене, а в определенных пределах – и терпимым внутри страны. Советская бюрократия была даже готова пойти на включение в свои ряды церковных руководителей «высшего и среднего звена». Взамен она требовала прекращения катехизации, а пуще всего – всестороннего контроля за подбором и расстановкой кадров священнослужителей, прежде всего заботами «уполномоченных по делам религий». Не уклонившись и от этих объятий власть предержащих, церковные иерархи нашли способы выжить в новых условиях. Далее дело пошло к некоторым послаблениям. Летом 1975 года Л.И.Брежнев подписал Заключительный акт Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. В соответствии с ним, советское правительство взяло на себя определенные обязательства по части соблюдения прав человека, которые не собиралось ни серьезно соблюдать, ни демонстративно нарушать. Входило туда и требование «свободы мысли, совести, религии и убеждений». В таких-то условиях церковь дожила до времен перестройки. С ее наступлением патриарх Алексий II мягко, но определенно отмежевался от «сергианства», с сожалением признавая присущий этому течению трагизм компромисса с узурпаторами власти. Пришло время выработать новую стратегию действий, а с ней и религиозное истолкование центральных событий нашей истории ХХ века: крушения православной «петербургской империи» и победы безбожной коммунистической идеологии.

Разработка этой тематики внутри страны при коммунистах была по понятным причинам крайне затруднена. Зато у религиозных мыслителей, оказавшихся после революции в эмиграции, можно найти немало мыслей, не потерявших актуальности и по сей день. В основе целого ряда влиятельных работ, обнаруживается одна базовая интуиция, которую можно представить здесь на математический манер следующим образом: «1. Дано: крушение „Третьего Рима“ – а, стало быть, и его духовной основы, в лице греко-российской веры; 2. Требуется доказать: порча пошла с некоторого этапа в истории русского православия; 3. Следствие: определив этот этап, необходимо мысленно вернуться к нему и исправиться». Подгонять под эту схему взгляды разных, тем более исключительно самостоятельных мыслителей – дело безнадежное, но как основа для беглого обзора она приемлема.

Преданность православию была делом принципа для основателей евразийства. Другим принципом была верность той наднациональной и сверхрелигиозной общности, которая на протяжении тысячелетий объединяла геополитическое пространство Евразии. Местом наиболее плодотворного скрещения обоих принципов виделась ранняя московская держава, где произошло «оправославление татарщины» – или если угодно, «туранизация» самой византийской традиции, как писал в 1925 году Н.С.Трубецкой. Восстановление доминант этого «московско-татарского православия» представлялось евразийцам весьма перспективным и составляло предмет их постоянных размышлений. Следует мимоходом заметить, что радикальность этого направления мысли скорее преувеличивается в публицистической литературе наших дней. Достаточно указать на московского публициста времен Ивана Грозного, по имени Иван Пересветов. В Сказании о Магмете, указанный сочинитель, вовсе не мысля о разрыве с православным мироощущением, рассматривает административные реформы турецкого султана Мухаммеда II и видит все основания для их переноса на русскую почву. «Чтобы к той истинной вере християнской да правда турецкая, ино бы с ними ангелы беседовали. А к той бы правде турецкой да вера християнская, ино бы с ними ангели же беседовали», – так звучал основной вывод Пересветова. В этом проекте можно отчетливо рассмотреть аналоги того «оправославления татарщины», об актуальности которого, как «лекарства против большевизма», писал через 400 лет князь Николай Трубецкой.

Крупнейшему нашему софиологу, С.Н.Булгакову, причина кризиса виделась в другом – а именно, в неверном определении баланса между духовной и светской властью. «В истории Церкви одна прямая линия соединяет Византию, Москву и Петроград, это одна церковно-историческая эпоха – несомненного, открытого, решительного цезарепапизма, при котором носителем церковного единства является император». Поскольку гарантом правильного разделения властей философу виделся римский папа, оставалось сделать вывод о возвращении к какой-то форме унии с католической церковью, от «мирного сосуществования», предшествовавшего разделению церквей (1054) – до Флорентийской унии (1439), когда последние византийцы пошли на поклон в «Первый Рим». Как можно заключить из текста цитированного сочинения «У стен Херсониса», Булгаков готов был в 1923 году пойти даже на такую откровенную капитуляцию. Работа не была напечатана, философ впоследствии отказался от высказанных в ней упований, но текста все же не уничтожил. Помнить о ней полезно, поскольку эти взгляды имели достаточно глубокие корни в истории «петербургского периода» – от Чаадаева до Соловьева.

Известная книга Н.А.Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» вышла в свет в конце 1930-х годов, и многим на Западе открыла глаза на загадку успеха нового движения. В русской истории после татаро-монгольского нашествия философ увидел одну и ту же «волю к теократии», нашедшую себе воплощение сначала в московской, затем в петербургской и, наконец, в большевистской, «новомосковской» империи. Исторические основания такого взгляда очевидны, так же как то, что прообразом этих держав во многом служила империя византийская. На последних страницах книги Бердяев к такому выводу и пришел. В предвидении нового «витка истории» он призвал не повторять ошибок прошлого, а пуще всего – «очиститься и освободиться от печати царства кесаря, которая лежит на церкви со времен Константина». Дальнейшая перспектива виделась философу в совмещении учения церкви с разработанной им «системой персоналистического социализма». Разбор этой системы выходит за рамки нашей темы. Что же касалось «печати Константина», то в истории византийской церкви было еще одно, не менее глубокое влияние.