Читать онлайн «Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки». Страница 39

Другим заметным явлением духовной жизни Петербурга стали собрания 1905–1907 годов на «Башне» В.И.Иванова. Так называлась квартира на последнем этаже новопостроенного дома на углу Таврической и Тверской улиц, занятая писателем по возвращении из-за границы. Квартира включала округлый эркер в виде башни, отсюда ее название. Из квартиры можно было подняться под купол, венчающий башню и даже выйти на крышу, откуда открывался вид на зеленое море верхушек деревьев Таврического сада, а дальше – на добрую половину города. Духовный взор писателя, впрочем, достигал еще более отдаленных горизонтов, вплоть до заросшего маслинами, платанами и серебристыми тополями сада платоновой Академии. Владелец Башни был, как известно, знатоком античности и подлинным филэллином. Участниками эллинских симпосиев чувствовали себя и посетители знаменитых «ивановских сред», а здесь перебывал весь цвет литературно-художественного Петербурга. В отличие от Собраний Д.С.Мережковского, внимание беседовавших обычно сосредоточивалось на проблемах не церкви, но культуры. Соответственно, гораздо меньше приходило церковников. Зато была широко представлена бурно развивавшаяся в те годы отечественная религиозная философия. «Мистический анархизм, мистический реализм, символизм, оккультизм, неохристианство, – все эти течения обозначались на средах, имели своих представителей», – заметил бессменный председатель собеседований, виднейший русский философ Н.А.Бердяев. Собирая своих гостей, Иванов думал прежде всего об упадке раннего русского символизма, связывая таковой с бегством его творцов от общего действия – в «одинокие восторженные состояния», к безответственной игре с древними символами и к историческому пессимизму, присущему декадансу. Выход из кризиса виделся в построении нового, «теургического» символизма, поддерживаемого группами посвященных, постепенно распространяющих свое влияние на все более широкое окружение. За образец такого «мистического коллективизма» были приняты античные, в особенности дионисийские мистерии, действительно представлявшие собой средоточие жизни античного общества. Прообразом «новых мистерий» и были задуманы «ивановские среды». Религиозное содержание такого мировоззрения вполне отчетливо. Среди культур современности особым значением обладают те, где сохранены искры древних мистерий, где еще слышаться возгласы менад. В особо благоприятном положении находилась Россия, принявшая драгоценное наследие прямо из греческих рук. Правда, между эллинскими вакхантами и петербургскими символистами вклинилось еще византийское православие, но его можно было считать просто фазисом в развитии «эллинской религии страдающего бога», в чем была доля исторической истины. Примерно так строилась мысль Иванова, отражения чего обнаруживаются в ряде вышедших из-под его пера текстов. К примеру, в написанной несколько позже, в годину революции статье, посвященной церковнославянской письменности и русской словесности, читаем: «Уже не варвары мы, поскольку владеем собственным словом и в нем преемством православного предания, оно же для нас – предание эллинства». Собственно, это также была «греческая вера» – но вера скорее не отцов церкви, а таких ярких представителей византийского неоязычества, как Георгий Гемист Плифон или Михаил Пселл.

Возвращаясь к проблемам николаевской России, нужно упомянуть и о социальном неравенстве. Когда зародилось рабочее движение, церковь могла если не взять его под свое крыло, то по крайней мере вывести из-под влияния радикалов. По сути дела, в таком направлении шла деятельность о. Георгия Гапона и основанного им «Собрания русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга». С позиций сегодняшнего дня деятельность Собрания представляется сплошной провокацией. На самом же деле, она шла вполне в русле движения «христианского социализма», входившего в силу в Европе, и отвлекшего там немало рабочих от революции. Манифестация, организованная Гапоном, собрала очень значительное для Петербурга число участников – более 150 тысяч человек. Не дойдя до Зимнего дворца, они были рассеяны царскими войсками, в большинстве своем еще у застав. В тот день, 9 января 1905 года, революции не произошло. Но современники запомнили «Кровавое воскресенье» как дату, когда рабочее движение разошлось с церковью – да, впрочем, и сами церковники надолго утратили вкус к социальным экспериментам. Порвалась одна из крепчайших цепей, державших на привязи «демона революции». Любопытно, что очевидцы в один голос вспоминали о неком знамении, явившемся в небе над Петербургом в час расстрела. М.А.Волошин писал о «тройном солнце», подчеркивая, что такой же знак появился и в небе Парижа перед Великой Французской революцией. Д.С.Мережковский видел другое: «Порядочный мороз стоял и в день знаменитого 9/22 января. Сквозь пушисто-белые деревья Летнего сада Дм[итрий] С[ергеевич] видел большой красный круг солнца – без лучей. Бывают такие морозные дни, когда нет облаков, но тонкий туман обволакивает землю и небо, не съедая солнца, а только его лучи». Есть и другие версии; важнее было само ощущение того, что знак подан и сроки исполнились.

Ко времени решающих событий 1917 года, года народ смотрел на церковь как на одну из опор царизма. Фактически это было не совсем верно. Ведущие иерархи были изрядно раздражены упорным нежеланием властей вернуть наконец церкви обещанную самостоятельность, в особенности же бесцеремонным вмешательством в ее дела царя, царицы, обер-прокурора, а пуще всего Распутина с его ставленниками. Отсюда и поразивший тогда многих отказ церкви поддержать рушившуюся монархию, и ее решительный переход на сторону Временного правительства. К тому времени относится поучительный анекдот, получивший хождение в среде нашего духовенства. Рассказывали, что, ведя богослужение, некий диакон дошел до привычных слов: «Господи! Силою Твоею возвеселится Царь». Вспомнив, что царь недавно отрекся, диакон на мгновение смутился, но затем моментально импровизировал и возгласил: «Господи! Силою Твоею возвеселится Временное правительство»… Отметим, что с точки зрения духа и буквы церковных канонов и уложений, диакон не совершил никакой ошибки. Ведь для церкви действительно отнюдь не существенно, стоит во главе страны один правитель, либо их группа – тем более, что Временное правительство получило свою власть неоспоримо законным путем. Несмотря на это, в русских условиях того времени возглас диакона прозвучал совершенно забавно, поскольку церковь у нас была испокон веков при сильном самодержце, и по другому жить попросту не умела.

С отречением царя, осталась некая духовная пустота, и церкви необходимо было ее чем-то заполнить. Мысль иерархов обратилась в первую очередь ко временам московского царства, когда никакого Синода не было, а обер-прокурорский надзор не стеснял церковь. На это указывал весь чин интронизации новоизбранного Патриарха. Как известно, она прошла в Успенском соборе Кремля, с возложением на голову Тихона куколя патриарха Никона, и со вручением ему посоха святителя Петра Московского. Однако и в допетровские времена церковь всегда чувствовала тяжелую руку московских царей. Нужно было идти еще дальше, вырабатывая совершенно новый подход к каноническому устроению церкви – а может быть, и ее догматическому вероучению. На то были все возможности. Среди церковнослужителей было немало хорошо образованных и широко мысливших людей, не говоря уж о том, что к богословию тянулись лучшие отечественные умы. Многое указывало на то, что стране предстоял религиозно-философский взрыв, сравнимый разве что с расцветом паламизма в церковной и общественной культуре поздней Византии. Еще немного – и поехали бы учиться в Петроград и в Москву и Тейяр де Шарден, и Тиллих, и Барт.

Бог рассудил по-другому. К власти в стране пришла партия, стоявшая на позициях агрессивного атеизма. В новых условиях все силы церкви были брошены на выживание. Репрессии были очень суровы, включая массовые расстрелы священнослужителей, разрушение храмов, осквернение мощей. В них не было логики, но была своя драматургия. Первый пик гонений пришелся на 1918–1922 годы. То было время «красного террора» и изъятия церковных имуществ. Политическая, а также моральная оппозиция церкви, на первых порах весьма заметная, была сломлена. Признаки поворота заметны уже в Духовном завещании патриарха Тихона (1925), однако его исходной точкой принято считать знаменитую Декларацию 1927 года: «Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом». Декларация была подписана рядом авторитетных членов Синода, во главе со знаменитым митрополитом Сергием. По его имени, новый курс получил неофициальное название «сергианства». Сущность его состояла в заключении соглашения с советской властью – если не «новой симфонии», то конкордата. При всех изменениях, Русская православная церковь осталась верна этому курсу вплоть до времен перестройки.